Азъ есмь Софья - Галина Гончарова

Во-первых, у нее тут шляется иностранный засланец. Неважно, что он монах и поэт, говорят, такими делами и Шекспир не брезговал. А значит – с ним надо бороться.

Во-вторых, вспоминая лирический пример попа Гапона… Софья собиралась ввести новую касту – армейские священники. А почему нет? Безусловно, они ходят в походы, но сейчас – по призванию души, а вот если по работе? И заодно сформировать из его подопечных медкорпус. Не доросли тут до девочек-медсестер, да и не стоит так ломать стереотипы. А вот монахи, которые лечат раненого и параллельно молятся за него, а если что – то и боевой дух поднять смогут…

Почему бы не попробовать?

Аввакум – человек идеи; если он начнет что-то делать – он всю душу в это вложит. А вот уговорить его делать – ее задача.

А еще…

Он отличный мужик, но подпускать его к высшим эшелонам власти нельзя. Никак. Пока не поумнеет хотя бы. Вопрос в том, что раскол Софью никак не устраивал.

Она сильно подозревала, что Богу параллельно, как к нему обращаются, но если уж люди из-за этого собачатся, грех не воспользоваться в своих интересах, верно?

Если найти нечто среднее… Никон, как Софья уже поняла, перекроил все под греческий канон. А надо ли нам туда? И кто канон-то кроил? Поименно перечислить?

Один грек Арсений, который шлялся то в Польше, то еще где и в том числе успел принять и мусульманство – чего стоил! С чего бы товарищу так воспылать к Руси, чтобы тут все правильно и чинно делать? Как Аввакума ни ругай, но он-то за Русь душой болеет. А за кого грек? Ох, не по Сеньке шапку дали! А Никон уперся бараном. Вопрос – что там направили-то? Не надо ли товарищам сделать карательную работу над ошибками?

Кто там еще?

Епифаний Славинецкий – клинический грекофил и человек, отрешенный от мирского, Арсений Сатановский, который по-гречески и алфавита-то не знал, Данила Птицын – вообще величина неизвестная. Ну и итог?[19]

Нельзя, нельзя подпускать таких отрешенных товарищей писать законы и правила. Жить-то им среди людей! И людям жить по их законам. А что там сказано про бумаги и овраги?

От благих намерений такого наворотят, что хоть в тот овраг кидайся…

Одним словом, Софья не одобряла и понимала, что если они не хотят раскола, то уже им с Алексеем что-то надо делать, а то как же? И поэтому им нужны сторонники в обоих враждующих лагерях. Нечего русским между собой грызться, внешних врагов хоть ложкой ешь!

И она не давила на Аввакума, она ждала – и была вознаграждена. Когда протопоп пришел опять в кабинет к царевичу, выглядел он задумчивым, а это при его нраве и характере было серьезно. Не обличать рвется – понять и подумать.

– Поздорову ли, государь-царевич? Ванюша?

Да, Ваня тоже был в кабинете, хотя в разговор и не лез, стоял за креслом.

– Благодарствую, все благополучно. А ты как, Аввакум Петрович? Как жена, детки?

– Благодарствую, Анастасия Марковна здорова, дети так же…

– Старший твой интересовался, нельзя ли ему вместе с остальными, – вставил свое Иван. – Но государь-царевич покамест ответил, что во всем твоя воля.

Это было чистой правдой. Интересовался Иван у одного из казаков, но тот сказал сначала поговорить с отцом, а уж потом…

– Благодарствую, государь.

Разговор затих. Алексей молчал, ожидая. Сейчас давить было нельзя, пусть сам раскроется. Хотя не так уж много было путей, которыми мог пойти разговор.

– Государь-царевич, походил я по школе, с людьми поговорил… уж не прогневайся. Вопрос задать хочу… зачем тебе это все?

Вот этот вопрос Софья предполагала – и ответ на него давно был готов. Алексей улыбнулся.

– Да на что ж тут гневаться? Твоя правда, не просто так я это затеял. Сам видишь, что в школе моей детей и воевать учат, и грамоте, и прочим наукам. Хочу я, чтобы никто не мог нас вкруг пальца обвести. Вот, как с книгами церковными… ведь перевернули все, что можно, в угоду тем, кому недолго жить осталось. Разве нет?

Вот тут Аввакум был полностью согласен. Нашли на кого равняться – на греков, которые уж невесть сколько под турок прогнуты! Тьфу, нехристи! На Византию, которая не то что с головы – она по всему периметру прогнила! И провонять успела!

– Не по нраву тебе это, государь?

– Отцу моему по нраву, а супротив него я никогда пойти не смогу. Это против всех законов божеских и человеческих.

Это Софья обязана была вставить. Дай только людям надежду, только ляпни намек – тут же не донесут, так народ поднимут! Нет уж, бунтовать – так по своей воле, а не по чужой дури!

Аввакум приуныл. Сам бунтарь по натуре и человек неистовый, он ожидал того же и от окружающих. Пусть подсознательно, но было же? А тут такое заявление, что отец приговорил…

И ведь не поспоришь, против отца идти – мерзко.

– А мне вот не по нраву. И поэтому долг мой – вырастить тех, кто сможет отсечь пораженные ветви и сохранить наш канон в истинном благочестии.

Вот тут протопопа как плетью стегнули. Выпрямился, посмотрел неверящими глазами. И Алексей добил, мило улыбаясь:

– И хотел бы я, чтобы ты их учил, как и детей своих. Легко принять мученический венец, но оставить тех, кто знает, как правильно и как надо, кто разбирается и может осветить дорогу заблудшим, – тоже почетно. Или хотя бы посоветуй мне, кто сможет помочь на этом трудном пути, ежели ты его со мной разделить не захочешь.

Аввакум встрепенулся, но Алексей поднял руку.

– Не надо. И опять я прошу тебя не отвечать сейчас. Подумай, под силу ли это тебе, с Ванюшей вот поговори, решение ведь это не из легких, оно всю душу вырвет… Мы ведь апостолам благодарны не только за мученическую их смерть, но и за то, что они учили, писали для нас, за собой вели… Подумай. Не спеши. Это тяжкий крест…

Не отнесся бы протопоп серьезно к словам обычного мальчишки, никак не отнесся. Но видя пред собой школу, но видя на мальчишке венец царевича…

Это определенно придавало авторитета словам Алексея. А учитывая, как Софья спланировала вбросы информации…

Шансы удрать на мученический и бунтовской подвиг у него пока оставались. Но уже намного меньше, чем две недели назад.

Анастасия Марковна, любимая и любящая жена протопопа, также недолго оставалась вне зоны внимания Софьи. Не прошло и четырех дней, как к ней в гости явилась науськанная Марфа. А кого еще посылать? Царевен? Простите, не по чину. Вот станет приближенной или хотя бы какое-то доверие заслужит, тогда с ней можно и поговорить. А пока: «царевич умный, он лучше знает». Эта присказка и звучала, когда Анастасия пыталась что-либо выяснить. Все всё знали лучше, вот только говорить никто не спешил. Заниматься чем-то?

Простите, не велено.

Муж весь в раздумьях, ходит темнее тучи, мыслями пока не делится. Что ему такого сказал царевич – бог весть, а только тяжко оно на душу легло. Софья бы добавила, что ломка стереотипов у убежденного бобра-правдоруба даром не проходит. Дети же…

Да разве удержишь детей в горнице, когда кругом столько всего интересного? Когда такие же дети бегают и чем-то интересным занимаются, а их никто не принимает? Оставалось только молиться, поскольку даже к вышиванию бедную тетку никто не подпустил. Мол, вы тут гостья, так что сидите сложа ручки. А Анастасия в жизни так не сидела и не представляла, как это может выглядеть. И мысли в голову лезли тяжкие…

Поэтому визит Марфы пришелся ко двору. Ушлая кормилица привела с собой девушек, которые сноровисто расставили на столе чай с печеньем, захлопотали, собирая стол, а потом ушли. И Марфа приступила к расспросам.

Она была умна и видела, что происходит. Но в том-то и дело, что она изначально была – Софьина, а теперь и подавно. Будет царевна при царевиче и при царском благоволении, будет и у Марфы все хорошо. А нет… так на нет и добра нет.

Поэтому, когда царевна Анна попросила Марфу поговорить с женщиной, кормилица все поняла правильно и принялась действовать.

– Поздорову ли, матушка Анастасия?

– Благодарствую, все благополучно. А…

– Марфа я, Кузьмина. Софьюшки нашей, царевны, кормилица.

Анастасия робко улыбнулась. Что говорить, что спрашивать – она пока не знала и поэтому все в свои руки взяла Марфа. Разлила душистый чаек, захлопотала…[20]

– Тяжко вам, наверное, здесь…

– Я не ропщу, крест мой таков.

– Господу виднее, кто какой крест поднимет.

Женщины перекрестились, причем Анастасия двуперстно, а Марфа – троеперстно и, поймав осуждающий взгляд, покачала головой.

– Это здесь привольнее, а в царском-то тереме только попробуй хоть словечко противу Никона сказать али что еще – мигом за ворота вылетишь. А у меня семья, дети… слаб человек. Грешен.

– Дети?

Разговор тут же зашел на вечную тему. Кто, сколько, кто болел, кто умер, кто остался, у кого какие таланты – эти разговоры не менялись с тех пор, как был придуман институт материнства. И тут уж женщинам ничего не помешало – ни вера, ни статус, ни даже закончившийся чай.