Неизбежность - Олег Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Лейтенант! Пропустите эту грязь через песчаный фильтр.
Можем получить воду…
Лейтенат, тоже сообразительный, приказывает саперам:
— Продырявить дно в двух ведрах. Чтоб как сито…
В эти ведра насыпали песок. В первое ведро вылили вынутую из колодца жижу. Выцеженную из первого ведра мутную жидкость пропустили потом сквозь второе. Потекла почти чистая вода! Командир полка зачерпнул и выпил:
— Годится!
После этого разрешил спять пробу полковой врачихе-красавице. Она оттопырила мизинчик, обмакнула губы-бантики, пропела:
— Водичку разрешаю употреблять…
Командир полка и врачиха пробовали, а мы ворочали, казалось, распухшими языками и мучительно сглатывали вязкую слюну. Это называется: слюнки текут. И как будто не было только что скорбных мыслей о погибших артиллеристах. Мысли были иные: достанется ли и нам хлебнуть этой выцеженной из грязи и песка водицы, наверное, она вкусная-вкусная? Так вот переплетаются трагедия и быт…
А ветер швырял песок сперва горстями, затем словно лопатой, затем не разберешь как — навалом. И уже крик:
— Песчаная буря идет!
Солнце потускнело, и вроде от него исходил порывистый, раскаленный ветер. Командир полка поспешно приказал:
— Укрыть оружие, технику! Люди — под плащ-палатки!
Ветер уже шквалистый. Округу заволокло песчаной тучей. Не продохнуть! На капоты машин, на орудийные стволы натянуты чехлы из брезента, офпцеры и солдаты на корточках, прикрытые плащ-палатками и накидками, прижимают к себе автоматы и винтовки. Я спжу, согнувшись в три погибели, изредка высовываясь на свет божий: что там? Все седое от песка и пыли. И опять думаю о зарезанных артиллеристах. Это десятки человек. Некоторых знал в лицо, некоторых — лишь пофамильно, большинство — незнакомо. Моя слабинка — богатое воображение. Представляю, как лежат трупы: нпчком, навзничь, перерезанное горло, проколотая на сппне или груди гимнастерка — и спереди и сзади достанешь до сердца, — закатившиеся глаза, искривленный предсмертным стоном рот, пропитавшаяся кровью одежда. Не хочется видеть кровавых подробностей, а вижу. Я их стараюсь отодвинуть подальше, в туман, в морок, в песчаную пелену, а они проступают. Не надо мне подробностей! Вместительная братская могила — и все. Над такой и фанерный обелиск и жестяная звезда побольше…
Артиллерийские расчеты убиты, и орудия осиротели. Орудиясироты. А ведь у кого-то из артиллеристов были дети. И дети стали сиротами. Что же с ними станется? Что станется с тысячами и тысячами осиротппенных войной мальчишек и девчонок, с тем беспризорником, что верещал частушки на минском вокзале?
Не уходит он из моей памяти. А что станется с симпатичным чертенком Гошкой, у которого есть мать — Нина, но которого бросил отец? Тоже наполовину сирота… Я и сам сирота. Великовозрастный, правда. О погибших артиллеристах поплачут родные, обо мне — некому, если убьют. Друзья-фронтовики обходятся без слез, плачут лишь близкие женщины и родия. И сирот после меня не останется. Возможно, это и хорошо, что у меня нет своей семьи, нет детей. Да что же о себе толковать, куда свернули мысли?
Высунувшись из-под плащ-палатки, определил: окрест попрежнему песчаные тучи, но метет не столь сильно. Толчки ветра уже не напоминают удары. Все-таки еще с полчаса просидели в укрытии, в итоге набралось два часа сидения! Два часа потеряно для марша, за это время куда можно было утопать! И к тому же не отдохнули: скрючившись, изнывали от духоты, от недостатка кислорода. Сомневаюсь, чтоб кто-нибудь даже из бывалых, из умудряющихся спать на ходу, в этих условиях мог задремать.
Мы вылезали, как из нор, из-под засыпанных песком плащпалаток, отряхивались, отфыркивались, отплевывались, выбивали пилотки. И здесь сюрприз: наш колодец завалило песком так, что и не видать. Командир полка сказал:
— До вечера прокопаемся. Придется бросить…
— Так точно! — сказал лейтенант-сапер.
Так точно: наша вола накрылась. А ведь была уже, чистенькая, питьевая. Надо ж было нагрянуть песчаной буре. Стихийное явление, против которого не попрешь. Как и против войны. И потому — шире шаг. Так точно, шире шаг! Постепенно ветер стих.
Накаленный воздух; суслики — и те попрятались в норы: эти норы и порки — как оспнпы на лице пустыни. Ну и жарынь — шибче, чем вчера. Караванную тропу нашу засыпало песком. Топаем будто целиком, увязаем по щиколотку, и впрямь похожие на бредущий кара-ван. Идем, идем, с каждым шагом, из которых складываются версты, и мысли и чувства приглушаются, словно присыпанные толстым слоем песка. Мы тупеем от зноя, жажды, усталости. Ощущение: постепенно глохнем и слепнем. Какое преодолели расстояние, трудно сказать, сколько времени без привала, тоже не скажу, ибо не смотрю на часы, которые вовсе закапризничали: преимущественно стоят. Они стоят, я иду, и Федя Трушин с презрением говорит о них:
— Барахло!
И к нему с вопросом: "Который час?" — обращаться уже неловко. Головастиковские часики, конечно, барахло, однако иных нету. А эти бы надо просто-напросто закинуть. Через плечо и подальше. Жаль, они не мои. Вернуть Головастикову также как-то неловко. И об этом думаю отупело, сонно.
Но отупелость и сонливость живо пропадают, когда наш батальон выводят из полковой колонны и командир полка объявляет: мы поступаем во временное распоряжение командира мотострелкового батальона. Я таращился на комполка, и до сознания доходило: наконец-то будет настоящий бой! За этой обшей мыслью приходили детали: передовые отряды рванули далеко, не задерживаясь, не ввязываясь в бои с остающимися у них в тылу японцами. Добивать такие подразделения и части — задача идущих во втором эшелоне наступления. Мотострелковая дивизия и наша во втором. Мотострелки окружили монастырь, где засели японцы, и атакуют, но до сих пор безуспешно. Поскольку остальные подразделения мотострелковой дивизии ушли вперед, комкор приказал нашей дивизии выделить батальон на подмогу, и выделили наш, непромокаемый, непотопляемый, геройский.
— Задача ясна? — Командир полка пристально глядит кй комбата.
— Так точно, ясна… Разрешите выполнять?
— Выполняйте! И быстрей нагнать полк! Батальон обрито подбросят на машинах… Желаю успехов!
— Спасибо… Батальон, слушай мою команду!
Мы слушали команду: "Правое плечо вперед, шагом марш!" — и только сейчас вроде бы услышали слабенькое эхо стрельбы. Где стреляют? Вон на топ сопке, что ли? На ней нечто громадное, белое, словно парящее в знойном воздухе. Мираж? Да это ж монастырь! Туда нам и надо. Да это прикрытие — монастырь, командир полка уточнил, что там разведывательно-диверсионный центр.
Ну. этих запросто не выковырнешь, потому и поспешаем ш" подмогу соседям-мотострелкам. Слышу, как капитан объясняется с Трушиным:
— Почему я должен подчиняться комбату мотострелковому, а не он мне?
— Самолюбие взыграло? Брось…
— Пурхаются там, а мне отдуваться.
— Брось! Должности у вас равные, но он по зваыпю манор.
— Майор, а пурхается…
Капитан ворчит. И Трушин, это очевидно, ворчит: недоволен комбатом. И чешет ему на «ты». А вот я «тыкнуть» комбату уже не могу. Спрошу его на «вы» — мысленно: "Товарищ капитан, разве в этом соль — кто кому подчиняется? Разбить бы противника и минимум потерь — вот наша забота. А на данном, как говорится, этапе поскорей добраться бы до места назначения". Оно сравнительно близко, но команда "Шире шаг!" подталкивает и подталкивает нас. Люди выматываются, хрипло дыша и пошатываясь. У Яши Вострикова кровь носом. Санинструктор смачивает его носовой платок, прикладывает к носу. Постояв с запрокинутой головой, Вострпков догоняет роту. Направляющие, шире шаг!
Кровь из носа идет и еще кое у кого. Они запрокидывают головы, зажимают носы пальцами пли носовыми платками и снова шагают.
Дацан — монастырь — ближе и ближе, и стрельба слышнее.
На взлобке, перед монастырем, виден каменный Будда. Разглядывать его особенно некогда, а вот вслушаться надо: из чего стреляют и где стрельба сильней. Различаю пулеметные и автоматные очереди, винтовочные выстрелы, разрывы мин, наиболее интенсивная стрельба на левом от пас фланге, где русло давно пересохшей реки — трава и даже кустарник.
Не доходя до русла, капитан приказал рассредоточиться и залечь, а сам направился к майору, на КП мотострелкового батальона. Мы попадали наземь. Отдыхали. Прислушивались. Проверяли оружие. Я посматривал на солдат, они посматривали на меня, и этот обмен взглядами обещал близость боя. Наступают решающие минуты, когда со своимп солдатами пойду в огонь — для многпх это будет впервые, — и надо, чтоб они были уверены во мне. Как и я в них. И еще надо, чтобы судьба оказалась к нам не слишком суровой. Чтобы мои люди остались живы. И не покалечены.
Да, и лупоглазый Будда смотрел на пас. Мы смотрели на пего.