Золотаюшка - Станислав Мелешин

Он посмотрел на спорящих, на их ожесточенные взмахи рук и громко кашлянул. И Виктор Васильевич, и Чернушин разом смолкли.

— Зря вы оба ударились в панику. Если вас послушать, то выходит, что мы вынуждены будем законсервировать и комбинат, и город.

— Как это, законсервировать?! А куда девать целую армию металлургов?!

— Да?! Что же, рассредоточить их по другим городам и заводам?

Алексей Николаевич мягко успокоил их.

— Ну, зачем же вдаваться в крайности. Наоборот, решено реконструировать комбинат, увеличить его мощности, а также раздвинуть, расширить городскую зону. И, потом, не забывайте, что основной рудной базой Магнитки будет Курская магнитная аномалия, которой хватит на всю страну. Ну а что касается армии металлургов, то наша железная гвардия сталеваров и доменщиков будет расти и пополняться. Сюда подключите институт, техникум и производственный опыт.

— Да. Это верно. Но знаете, все-таки…

Соседи вдруг засуетились и молча стали подбрасывать в костер обсушенный плавник. Алексей Николаевич подумал, что, пожалуй, и ему необходимо развести костер, а то придут жена с дочкой на пустое холодное место.

— А я ведь написал стихотворение после наших бесед. Только не о самой Африке, а о девочке из России.

Приподнявшись и встав на колени, не спрашивая ничьего согласия, Чернушин заблестел глазами и выкинул руку, начал выкрикивать стихи, растягивая слова, подчеркивая их торжественность, словно пел здравицу высокому лицу:

— Здравствуй, маленькая Ира!Дни за днями катятся…Ты проехала полмираВ иностранном платьице.

Алексей Николаевич почувствовал, как у него вспыхнули щеки, ведь это об Иришке, дочери, стихи, и он прислушался, решив отмечать то, что было, и что следует отнести на счет фантазии поэта. «Проехала она, действительно, полмира, только не в иностранном платьице, а в родном, ситцевом, с яркими детскими цветами. Красивые такие, помню…»

— Видно, за границей детствоДолго продолжается,Там, далеко, где отец твойС новой домной мается.

«И ничего я там не маялся. Я готовил металлургов. На Хелуан было несколько поездок со слушателями. Домны и мартены там сработаны, действительно, добротно…»

— Расстреляли горизонтыЧьи-то злые выстрелы.Твое сердце не для фронта —Сердце птичье, быстрое.

«Да, время было тревожное на границах Арабской Республики. Стычки, бои и войска. Жестокий парадокс: Израиль — агрессор! Но арабы научили их спокойствию».

— Там тревожное в пустынеСолнце заграничное…А у нас на небе синемДоброе, пшеничное.

«Милый Чернушин! Стихи твои, конечно, не ахти. Но то, что они сердечные, это уж точно. Ну и на том спасибо».

Алексею Николаевичу представилось, как сидит Чернушин в своей редакции, пододвигает бумагу и запросто пишет каждый день по стихотворению. А здесь, на берегу, около костра, среди зелени, сырого ветра с реки, Чернушин вдруг замолк и покаянно развел руками:

— А дальше я не написал. Не развил, и концовку никак не подберу. Это, наверное, потому, что мало беседовали и потому, что вы так и не написали обещанную статью «Из дальних странствий возвратясь».

Он вздохнул и пошел к реке. Горный инженер, который хвалился, что всю жизнь изучает земные породы, главным образом руды, и для него представляет интерес любая насыпь, глиняный обрыв или скала, отправился на другой берег ловить ласточек. Там, в большом песчано-глиняном крутом обрыве, расположены их гнезда.

Корреспондент в резиновой лодочке-поплавке уже маячил с удочками на середине реки, видно, собрался перехитрить всю рыбу, какая есть.

Алексею Николаевичу представлялось и слышалось: «За жабры, за жабры! Тащи! Есть! Ах ты, я, конечно, извиняюсь, сорвалась!» — хотя он доподлинно знал, что солидная рыба в водах этой речки уже давно не ночует. Так, пескари…

Он тоже ушел к своей стоянке, ушел с тихой радостью на сердце за своих земляков, болеющих душой за город и завод.

Когда-то он побывал на старых заводах в Выксе под Горьким и в Нижней Туре под Свердловском — заводах, которым по триста лет, и очень удивлялся: три века продержаться на местной руде! Его Железногорску всего сорок пять, а комбинату уже приходится прихватывать железные «корма» со стороны. Богатые Уральские руды открыл охотник-манси Степан Чумпин, а Выкские — безымянный монастырский поп, потом утопленный в Оке братьями Баташевыми — тульскими кузнецами, когда он хотел влезть к ним в долю.

Заводчики Баташевы были рьяными соперниками Демидовых, и баташевская сталь, выплавленная кричным способом, была намного дешевле демидовской. В арсенале у них были и булатная сталь, и пушечная, и первый ковкий чугун. Древние традиции металлургов развивались веками. Совершенствовались производственные процессы, а теперь находятся горячие головы, которые утверждают, что в двухтысячном году двух-, трехванные печи станут архаизмом, исчезнут как таковые доменное производство и мартеновский процесс — все заменит электроатомное плавление. Ну что ж! Алексей Николаевич с ними согласен. Надо заглядывать вперед, но в одном он абсолютно уверен, что профессии доменщиков и сталеваров будут вечными.

Разговор о руде и комбинате, о реконструкции заводских цехов, о расширении городской зоны, о том, что горно-металлургические институт и техникум так много готовят специалистов для индустрии, собственные изыскания, вороха записей, расчетов и вычислений к диссертации — все вязалось в один железный узел и называлось жизнью и работой. Где-то подспудно, во всем его существе грела хорошая приятная мысль, что его идея классического фундамента будет своевременна, необходима, годна и для зон вечной мерзлоты, и для почв-плавунов, и для среднеазиатских песков, и, конечно же, для африканского материка.

Он усмехнулся тому, что даже и здесь, за городской чертой, на лоне природы никуда не уйти от раздумий и вопросов, и для завершения задуманного ему предстоит еще не один рывок, а для этого необходимо постоянно быть под высоким напряжением.

Алексей Николаевич бросился в зеленые травы и легко раскинул руки. Благодать! Он на своей земле и под своим небом.

Над ним весело распахнулась гулкая глубина необъятного небесного купола, и по синеве плыли, покачиваясь, облака, одно за другим, так близко к глазам, что можно достать рукой. Из какой страны вы, облака?!

И вдруг он увидел ветер.

Вернее, не ветер, а движущееся небо. Оно — двигалось! Наверное, там гуляли планетные ветра. Оно громадной плотной синевой уходило ввысь и качало в себе облака, поднимая их с одного горизонта и переваливая до горизонта напротив.

Здесь, на зеленой земле, не было гор, городов и тайги, а только расстилалась бесконечная степная равнина с речками и колхозными полями, селами и пустынными лентами дорог, и все на ее тверди уходило вдаль и не было ей конца и края. Оттого небо казалось круглее, оно было большим, широким, высоким и бездонным.

Алексей Николаевич, жалея, что не взял с собой бинокль, всматривался в глубины неба до рези в глазах и различал движение далекой синевы и облаков навстречу друг другу, и отмечал, как пространство небес заполняло колыхание сиреневого воздуха, это колыхание шло широкой полосой. Этот видимый воздух неслышно опадал, подлетал под самодовольные облака и поддевал их играючи, покачивал, подгонял один клуб за другим и, устав, обрушивался вниз на землю, на травы, шерстил их, успокаивался на берегу у воды, чуть порябив ее, и рассеивался вокруг, споткнувшись о какую-нибудь стойкую былинку. Алексей Николаевич жалел, что упустил эту ветреную встречу неба и земли, он бы встал, подставляя глаза и дыхание этому сиреневому воздуху, и так стоял бы остолбенело, грудью навстречу его сатанинскому напору. А потом ветер рождался вновь. Но это был уже другой, теплый земной ветер. Алексей Николаевич любил его и любил вставать, услышав сначала как бы вздох, потом шелест, затем тугой порыв и шум, безобидное бушевание по воде и кустам.

От травы и воды до невообразимой дальней космической глубины обманчивая пустота заполнялась резкими земными звуками: высвистом птиц, щелканьем пастушьего кнута, одинокими людскими голосами и далеким степным тарахтеньем машин.

Алексей Николаевич, как ребенок, радовался мысли, что ему удалось увидеть небесный ветер, и в его душе были и удивление, и тихая радость, и некоторый сокровенный страх и неловкость оттого, что он, лично, неожиданно подсмотрел что-то вроде тайны природы, а может, это ему только казалось, но, во всяком случае, он с гордым сожалением признавал, что такого неба и таких ветров в Африке не было и нет. Все это: земля и небо, ветра и он сам, наедине с природой, — представлялось ему огромной домной, в которой природа безмолвно плавится на свой лад и риск, по своему непременному графику, и все, что находится в ней сущего: и и почва, и злаки, и люди, и птицы, и вода, и цветы. А еще человеческая душа…