Загадка Веры Холодной - Виктор Полонский

В Вериной голове словно иллюзион заработал. Начали картины из памяти всплывать. Все про Егора. Про то, как крестился Егор по-католически, а Вера думала, что это от волнения или спьяну. Про то, как Егор ударения путал, тоже от волнения:

– А поднос Владимир Григорьевич с собой увезли… Сперва… господин инженер…

Точно так же, когда волновалась, начинала говорить Евочка Пуциловская, Верина одноклассница, которая до шести лет жила в Варшаве и никак не могла окончательно избавиться от привычки ставить ударения на польский манер, на предпоследний слог.

Еще Вера вспомнила, что говорил Алексей о варшавском воре по прозвищу Румпельштильцхен. Заодно вспомнила и о том, откуда приехал в Москву Эрнест Карлович Нирензее. В отношении Эрнеста Карловича у нее никаких сомнений не было, просто к месту вспомнилось. Невозможно предположить, что крупный домовладелец и известный архитектор будет связываться с преступниками, но нельзя исключать того, что из желания помочь земляку он может взять на работу варшавянина, который окажется преступником. Но Егор вроде бы не варшавянин, во всяком случае, не выдает себя за такового.

Егор! Он все время во дворе! Он видит, когда кто уходит и когда приходит! Он пытался ухаживать за покойной Клашей. Он вполне мог пробраться в квартиру…

Первым желанием было немедленно позвонить Владимиру и все ему рассказать, но, поразмыслив, Вера решила поступить иначе. Никто не мешает ей обратиться в полицию самой. Выйти из дома она уже в состоянии, полицейская часть недалеко, и прогулка только пойдет ей на пользу. А если полицейские чины сочтут ее подозрения глупыми, так то будет ее собственная глупость, не имеющая никакого касательства к мужу-адвокату и его репутации. Ну навыдумывала себе женщина, бывает.

Неожиданным препятствием оказалась Ульяна. Увидев, что Вера оделась к выходу, кухарка стала в дверях, раскинула в стороны руки и заверещала дурным голосом:

– Не пущу! Как Бог свят, не пущу! Владимир Григорьевич наказал не пускать! Если что, так он голову с меня снимет и места лишит! Не пущу! Так и знайте, Вера Васильевна! Владимир Григорьевич…

– Владимир Григорьевич места лишит, только если я соглашусь, – жестко сказала Вера, и причитания Ульяны сразу оборвались. – А вот я прогоню, его не спрошу. Тебе все ясно?

– Он надысь грозился, что голову с меня снимет, если я вас на улицу пущу… – сказала Ульяна, но уже без прежнего рвения.

– Не снимет, – успокоила Вера. – Он добрый, а я выйду недалеко, через час вернусь. Вот, возьми…

Полтинник окончательно смягчил сердце кухарки, возомнившей себя цербером. Она засуетилась, возжелав сопровождать Веру, но Вера велела ей сидеть дома, а если позвонит Владимир, отвечать, что она спит.

– Грех на душу беру… – вздохнула Ульяна.

– Успеешь замолить этот грех, пока меня не будет, – сказала ей Вера, в глубине души удивляясь своей суровости.

Что-то в ней определенно изменилось в последние дни. Как пришла в себя, так стала совсем другой. Взрослой. Строгой. Уверенной в себе. Словно через какую-то грань перешагнула, за которой свобода и уверенность. Или просто перешагнула через себя? Если такое возможно…

В Пятницкой части Вере повезло. Почти сразу же, как только вошла, она столкнулась с одним из тех офицеров, что приходили к ним в день смерти Клаши, и даже правильно вспомнила его имя и отчество – Сергей Никитич. Вопреки всем опасениям, Сергея Никитича не пришлось ни убеждать, ни уговаривать. Он провел Веру в какой-то кабинет (весьма и весьма убогий), усадил на жесткий стул и внимательно, не перебивая, выслушал. По выражению его лица чувствовалось, что он серьезно относится к тому, что рассказывает ему Вера. Настолько серьезно, что даже взял лежавшую на столе газету и попросил показать, как именно Егор ее свертывал. Вера показала. Сергей Никитич поблагодарил и сказал, что Вера может идти домой. Особо попросил никому, разве что кроме мужа, о своем визите в часть не рассказывать. Вера ушла довольная оказанным ей приемом и вернулась домой раньше обещанного. Придя домой, первым делом прошла на кухню и выглянула во двор, но Егора там не увидела.

Не в силах сдержаться, она начала рассказывать новости Владимиру, едва тот вернулся домой. Сначала муж слушал спокойно (но с интересом), а когда Вера дошла до своего похода в часть, попробовал было возмутиться, но Вера осадила его, сказав, что отлучалась она по важному делу и ненадолго. Не забыла рассказать и о том, как Ульяна не хотела ее пускать, чтобы Владимир не ругал ее зря.

– У американского писателя По есть рассказы о месье Дюпене, который распутывает преступления путем логических умозаключений, – сказал Владимир, когда Вера закончила. – Так вот отныне я стану звать тебя мадам Дюпен. Ты же поступила точно так же – увидела, как Егор читает газету, и выстроила целую теорию.

– Смотри, накличешь беду! – без тени улыбки сказала Вера. – Чего доброго, мы расстанемся и я выйду замуж за какого-нибудь Дюпена. Зови меня лучше мадам Холодная, если тебе так нравится français[55].

– Вера Холодная – королева русского сыска! – Владимир сдержанно и как-то робко улыбнулся, едва ли не первый раз за последнее время.

«Лучше бы королева русской сцены», – обреченно и печально подумала Вера.

Какое-то потаенное чувство подсказывало ей, что на сцену она никогда уже больше не выйдет. Поразвлеклась немного в Большом театре, сорвала положенную ей провидением порцию аплодисментов, и довольно с нее.

«Своей рукою Вседержитель к спасенью хочет привести. И уготована обитель, и предназначены пути…»[56], вспомнилось вдруг.

Когда-то, совсем недавно, гимназистка Верочка Левченко обожала Зинаиду Гиппиус, Надсона, Лермонтова и вообще все мрачное и трагическое. Трагическое казалось ей возвышенным, единственно заслуживающим внимания, а все обыденное, скучное – пошлым. Где сейчас Вера Левченко, милая резвая восторженная наивная девочка? Существовала ли она вообще? Или ее создало Верино воображение? Должно же быть у человека какое-то прошлое, вот Вера Холодная и выдумала Верочку Левченко…

Иногда в последние дни Вере казалось, что она появилась на свет такой, как сейчас – взрослой, печальной, с грузом невосполнимых утрат на душе. А все, что всплывает в памяти, было не с ней.

Не с ней, не с ней, не с ней…

19

«Статистическое отделение городской управы закончило разработку данных о числе детей школьного возраста в Москве. Всего детей школьного возраста насчитывается 114 225 человек. В числе их детей от 8—11 лет 86 818 человек, мальчиков – 42 550, девочек – 44 268.

Детей 12-летнего возраста насчитывается 27 407 человек, в том числе 14 368 мальчиков и 13 039 девочек. Если бы все дети школьного возраста обучались в городских начальных училищах, то городу необходимо было бы содержать 2850 школьных отделений. В действительности же город содержит 1920 отделений».

«Перронный сбор, введенный Московско-казанской жел. дор. на дачных станциях и полустанках, себя не оправдал. Дачные пассажиры совершенно не склонны пользоваться перроном и перронных билетов не берут, потому что подле каждой станции есть множество скамеек, на которых можно спокойно ожидать поезда, сэкономив гривенник, а то и двугривенный. Выходит, что только зря потратили деньги на устройство заборов на каждой станции.

Около станции «Томилино» был задержан железнодорожный контролер, ломавший скамейки. Он надеялся, что таким образом заставит публику брать перронные билеты. Вот уж воистину заставь дурака Богу молиться, так он себе лоб расшибет».

В понедельник, 9 августа, Владимир уговорил Веру поехать с ним на Ходынку, где Общество воздухоплавания на пожертвования своих членов и прочих любителей авиации недавно устроило аэродром – разровняли дорожку для аэропланов и поставили шесть больших сараев для них же. Вера по привычке назвала эти сараи гаражами, но Владимир ее тотчас же поправил. Оказывается, гараж для аэропланов следует называть «ангаром», а не «гаражом». Ограды на аэродроме не было, должно быть, еще не успели ее соорудить, поэтому поле было оцеплено казаками.

Знаменитый авиатор Уточкин производил пробу первого аэроплана, построенного московским заводом «Дукс». Это зрелище привлекло много народу, как энтузиастов прогресса, так и просто любопытных. Много было военных, в том числе и несколько генералов во главе с командующим войсками Московского военного округа генералом Плеве, о котором Владимир отзывался с большим почтением. Он сказал Вере, что Плеве – единственный кавалерист в России, который понимает, что будущее за техникой. Кавалерист в Плеве узнавался сразу. Ни у кого не бывает таких роскошных усов, как у кавалеристов. Усы их отличительный знак вроде камергерского ключа[57].