Загадка Веры Холодной - Виктор Полонский

– Благодарствую, сударыня. Абросим не просит, а дадут – не бросит.

Вере вспомнился старенький доктор Дмитрий Карлович, лечивший ее с сестрами в детстве, который часто, и к месту, и не к месту, повторял эту же поговорку.

В Сокольниках по воскресному дню было много народу, поэтому сразу же захотелось уйти с центральной аллеи куда-нибудь вбок, где тени побольше, а народу поменьше. Засидевшейся дома Вере хотелось гулять, несмотря на то что Машенька, окончательно вошедшая в роль заботливой хранительницы, предлагала ей присесть и отдохнуть едва ли не возле каждой скамейки. Когда захотели пить, вернулись в людные места и в первом же киоске выпили сельтерской воды и закусили ее пастилой, после которой снова захотели пить и на сей раз выпили по стакану замечательной холодной грушевой воды. Машенька рассказала, как шутники перед спектаклем налили актеру Москвину в графин вместо воды водку (актеры любят такие шутки) и как тот, не моргнув глазом, выпил стакан, налил другой, выпил и его, а потом доиграл спектакль до конца, и лишь после того, как опустился занавес, его развезло. Продавец воды, услышав этот рассказ, похвастал тем, что дома у него хранится стакан, из которого пил сельтерскую сам Шаляпин. Бойкая Машенька посоветовала ему добавить к «коллекции» и тот стакан, из которого пила она, поскольку она тоже намерена прославиться. Продавец заверил, что так и сделает. Вера позавидовала Машеньке, ее целеустремленности и ее уверенности в себе. Когда человек таким тоном, пусть даже и в шутку, говорит, что он намерен прославиться, то сразу чувствуется, что это намерение будет исполнено.

Снова ушли туда, где поменьше народу. Машенька наконец-то выговорилась и начала расспрашивать Веру о ее супружеском житье-бытье. К супружеству Машенька относилась двояко. С одной стороны, мечтала выйти замуж (разумеется, за красивого и богатого), а с другой – боялась, что муж станет ограничивать ее свободу. Страхи ее были обоснованными, Елена Константиновна рассказывала об актрисах, которых ревнивые мужья принуждали оставить сцену. Вера начала рассказывать, разумеется, умалчивая о том, о чем следовало умолчать. Вернее, она не столько рассказывала, сколько отвечала на вопросы подруги. Аллея, по которой они шли, была настолько тенистой, что зонтики не требовались, и совершенно пустой – ни одного человека. Вера свой закрыла, а Машенька не стала, потому что сильно пеклась о белизне лица и боялась даже редких лучиков солнца, пробивавшихся сквозь густую-прегустую листву. Из озорства Машеньке захотелось сойти с дорожки и пройтись по траве. Перспектива зазеленить белые туфельки или подол платья ее не испугала, задумала – и тут же осуществила свое желание.

Приметливая Машенька раньше Веры увидела бумажник, лежавший у скамейки, и с детским криком: «Чур, мое!» устремилась к нему, для чего ей пришлось обойти Веру.

Где-то громко хрустнула ветка. Машенька вдруг упала к ногам Веры, выронив из рук зонт и ридикюль. Вера не успела удивиться такой странной выходке подруги, как увидела, что из горла у той, пульсируя, льется кровь.

«Придет время – я и Грушеньку сыграю, и Гертруду…» – отчетливо прозвучал в ушах Машенькин голос.

Всю свою боль Вера вложила в крик. Страшный, пронзительный крик, которого сама она не слышала, только понимала, что кричит.

18

«Гласный московской городской Думы Прасолов разыскал в архивах забытый всеми рескрипт императора Александра I, в котором государь повелевает поставить в Москве памятник Кутузову. Повеление Александра Благословенного до сих пор не исполнено. Представляя этот рескрипт городскому голове Гучкову, Прасолов выразил надежду на скорое его исполнение».

В четверг, 5 августа, доктор разрешил Вере вставать и ходить по квартире.

– Только не переусердствуйте, – строго предупредил он, сверкнув пенсне. – На улицу ни в коем случае не выходите, избегайте наклонов и резких движений…

Вера подумала о том, что чем больше доктор запрещает, тем больше его хвалят. В докторах и педагогах люди в первую очередь почему-то уважают строгость, хотя и тем, и другим человечность с добротой гораздо нужнее.

Доктор занудствовал и не догадывался, что Вера, не дожидаясь его разрешения, вставала еще вчера, строго-настрого запретив Ульяне рассказывать кому-нибудь об этом. Вставала и подолгу стояла у окна, глядя на улицу. Высматривала, кто ходит возле дома, и думала о том, как ей теперь жить дальше. Жить, если честно, не очень-то и хотелось. Не меланхолия, а настоящее горе и настоящий, пронизывающий до костей страх. Странное состояние – вроде бы и жизнь не мила, а страшно. Правильнее было бы в таком состоянии ничего не бояться. Ну убьют, подумаешь! Все умирают рано или поздно. Главное, чтобы пуля попала прямо в сердце или в голову, а яд бы действовал мгновенно. Чтобы не мучиться так, как мучилась перед смертью бедная Машенька. Вину перед подругой Вера чувствовала двойную – Машенька погибла из-за нее, вместо нее, да вдобавок, когда она умирала, Вера к ней даже не наклонилась, не взяла за руку, не погладила по голове. Не смогла. Шок. Что подумала Машенька о Вере перед смертью? Когда-нибудь Вера это узнает и, может быть, выпросит прощение. Когда-нибудь, когда они встретятся Там… А вот с ребенком своим Вера никогда не встретится, ни на этом свете, ни на том. Он же погиб, не родившись, будто как и не было его никогда…

От таких мыслей хотелось биться головой о что-то твердое, потому что боль ненадолго прогоняла мысли. Но прогнать их совсем не удавалось, потому что приходила Ульяна и начинала, плача, уговаривать Веру поберечь себя. Ради чего? Ради кого?

Ульяна проявила неожиданную преданность, граничащую с самоотверженностью. Услыхав, как доктор советует Владимиру нанять сиделку для ухода за Верой, вмешалась в разговор и заявила, что никаких посторонних сиделок Вере не надо – она сама справится наилучшим образом. Напоит, накормит с ложечки, переоденет, перестелет, безотлучно будет находиться при хозяйке, а за покупками попросит ходить Анфису, кухарку инженера Жеравова. Та баба добрая и с понятием, выручит. Владимир засомневался было, но Ульяна перекрестилась на видимую в окно колокольню и пообещала, что «ради нашей Веры Васильевны» она даже по телефону позвонит, если потребуется. Пусть в нем и бес сидит, но ради хорошего дела и беса в телегу запрячь не грех, если, конечно, с молитвой. Владимир согласился.

Пока Вера была в беспамятстве, она, наверное, о чем-то проговорилась. Не «наверное», а точно, потому что Ульяна, округлив глаза и понизив голос до шепота, рассказала, что к Владимиру приходил Алексей, который был встречен крайне нелюбезно и сразу же уведен в кабинет, где Владимир кричал на него «громче труб иерихонских» и даже чаю подать не велел. Вере Владимир ничего не говорил, был донельзя внимательным, пытался изображать веселье, но в глазах его Вера видела затаенную, тщательно подавляемую боль и понимала, что главный разговор у нее впереди.

В четверг, к обеду, Владимир приехал не один, а с господином в черном судейском мундире и черной фуражке с зеленым околышем.

– Фамилия моя Герих, а не Генрих, – строго сказал Вере судейский чиновник, так строго, будто она уже успела переиначить его фамилию. – А зовусь Константином Викентьевичем. Я – следователь, расследующий обстоятельства убийства вашей подруги Марии Михайловны Плотниковой…

Вера как ни пыталась, толком ничего рассказать не могла. Поехали гулять в Сокольники, пили сельтерскую, ели пастилу, никаких подозрительных людей она поблизости не видела (она и не оглянулась ни разу в тот день), кто стрелял, она не видела, выстрела не слышала, но, кажется, был такой звук, нечто вроде хруста, как будто большую сухую ветку сломали… Негусто. Про Спаннокки и все, что было с ним связано, Вера ничего не рассказала.

Константин Викентьевич обедать не стал, выслушал ответ на последний вопрос и уехал. А за обедом у Веры с Владимиром состоялся разговор. Вернее, разговора как такового не было. Еще не приступая к еде, Владимир со значением посмотрел на Веру и сказал:

– Счастья у нас, Верочка, будет больше, несоизмеримо больше, чем было горя. На все воля Божья. Кого Он любит, того и испытывает.

Адвокат. Только адвокаты могут вместить столько всего в три недлинные фразы. Только адвокаты и актеры могут сказать взглядом и тоном голоса гораздо больше, чем словами. Только адвокаты и врачи умеют внушать надежду так, что хочется им верить даже в самом безнадежном существовании. Вера разрыдалась, бросилась на шею мужу, он начал ее утешать… К великому недовольству Ульяны, ели уже остывшее, но зато Вере стало легче.

– Алексей, конечно, подлец, – сказал Владимир, когда пили чай. – Как он мог за моей спиной втянуть тебя во все это? Уму непостижимо! Не был бы он моим родным братом… Эх, да что там говорить. У Алексея есть один существенный недостаток. Он весьма увлекающийся человек. Не порывистый, а именно увлекающийся. Не умеет вовремя останавливаться, вот беда какая. Мы с ним договорились вот о чем. Все твое участие в его делах немедленно прекращается. Он пустит в тех кругах, где надо, слух о том, что ты от нервного потрясения лишилась памяти и вообще не в себе. Тебе придется некоторое время безотлучно быть дома. Это надобно для твоего же блага и для подтверждения версии о твоем душевном расстройстве. К телефону не подходи, пусть Ульяна подходит, она, кажется, совсем освоилась. Недели через полторы-две мы с тобой уедем. В Ялту. На месяц или даже на два. Пусть это станет нашим свадебным путешествием. Ты не против?