Лучшее лето в её жизни - Лея Любомирская

Моника уже полежала свернувшись клубком, посидела на краю кровати и на подоконнике и даже, вспомнив, из-за чего над ней смеялись подружки в скаутском лагере, постояла немного на четвереньках, уткнув голову в подушку и выставив зад. В лагере это очень помогало от боли в животе, но теперь почему-то стало только хуже.

Моника снова усаживается и начинает покачиваться. Ей кажется, что боль можно отвлечь и усыпить, поэтому Моника начинает тихонько петь своему животу колыбельную.

– Спи, малыш, усни, звезду ночную я уже искала, не нашла,[47] – слегка блея, поет Моника.

Моника очень старается не сбиться. Она уверена, что если ей удастся допеть песню до самого конца, боль пройдет.

Где-то на периферии ее сознания, за текстом песни начинает мигать смутно знакомое слово «дискриминант», но Моника пытается его игнорировать.

– Спи, ведь ночь совсем еще малышка, спи, и пусть она… – Моника задумывается, вспоминая, и внезапно вместо «с тобой поспит» заканчивает: – Дискриминант. – В животе как будто взрывается бомба. Тоненько взвизгнув, Моника падает на постель и пытается завязаться узлом.

Моника чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Пошатываясь, она встает с кровати и босиком плетется в туалет.

В туалете Моника садится на пол и заглядывает в унитаз. Из унитаза тянет прохладой.

Тошнота отступает, но у Моники уже нет сил встать. В голове пульсирует, переливаясь, отвратительное слово «дискриминант». Оно же, судя по ощущениям, ворочается в животе.

Моника прижимается щекой к пластмассовому унитазному кругу и плачет, стараясь не всхлипывать слишком громко.

Дона Мариана просыпается оттого, что ей неуютно. Не открывая глаз, дона Мариана переворачивает подушку на прохладную сторону, подтягивает одеяло к подбородку, несколько секунд шевелит ногами, пытаясь устроить их поудобнее, затихает и пытается снова уснуть.

Бесполезно. Неуютность никуда не девается и даже усиливается.

Дона Мариана раскрывает глаза и садится на постели. В ту же секунду ей становится понятно, чтó ее разбудило.

Откуда-то из коридора доносится тихий плач Моники.

Дона Мариана вскакивает, хватает халат и выбегает из комнаты.

Дона Мариана заглядывает в Моникину комнату – пусто. В ванной тоже пусто, только синий резиновый бегемот каким-то образом оторвался от пробки и уплыл на край ванны, утащив с собой цепочку из шариков.

Дона Мариана распахивает дверь туалета и обнаруживает Монику, сидящую на полосатом коврике перед унитазом.

– Моника, доченька, что с тобой?! – кричит дона Мариана. – Тебе плохо? Что болит?!

Моника поднимает голову и смотрит куда-то сквозь дону Мариану.

– Дискри… минант, – скрежещет она, почти не шевеля губами.

Доне Мариане становится страшно.

– Какой дискриминант? Где? – переспрашивает она и присаживается рядом с Моникой на корточки.

– У меня, – шепчет Моника. – В животе… болит…

И поняв, что мама уже проснулась и можно больше не сдерживаться, Моника роняет голову на унитазный круг и басовито, с подвываниями, рыдает.

Vinho Verde

[48]

Рано утром Мартиня стучится к доне Аделаиде. У ее ног стоит маленький чемодан в красную и зеленую клетку, а под мышкой зажат сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш, как никогда похожий на унылую мурселу.[49]

– К родне опять собралась? – спрашивает, зевая, дона Аделаида. На ней голубая пижама в красную хризантему и ярко-желтый стеганый халат с нежно-розовыми отворотами. Пижаму в прошлом году подарила Мартиня, а халат дона Аделаида купила сама и еще никому не показывала. – Ты ж вроде совсем недавно ездила.

– Я ненадолго, – виновато говорит Мартиня. – На денек всего. Какой у вас чудесный халат!

– Главное – теплый. – Дона Аделаида с довольным видом проводит ладонями по блестящей ткани и тщательно стряхивает с груди невидимую соринку. – Вот доживешь до моих лет, поймешь, что в первую очередь думать надо о комфорте. А не как ты – все коленки наружу…

– А вам даже думать ни о чем не надо, вам все идет, что ни надень, – притворно ворчит Мартиня. – Если бы я знала, что у вас такой замечательный халат, сшила бы сеньору Аждрубалу желтую попонку – в тон. Были бы вы с ним как два одуванчика. Кстати, он будет кашлять и клянчить мед, так вы не давайте, он притворяется.

– Без тебя разберемся, – говорит дона Аделаида, забирая у Мартини сеньора Аждрубала. – Иди сюда, мой сладкий, – воркует она, закрывая дверь, – пусть твоя хозяйка идет себе, нам и без нее неплохо. Да, моя радость?

Сеньор Аждрубал скорбно смотрит на дону Аделаиду круглыми темно-карими глазами и несколько раз натужно кашляет.

– Нет, дядя Адриан, – упрямо говорит Мартиня. – Не нужен мне прошлый год! Мне нужен две тыщи четвертый. У него и цвет, и вкус. И пузырьки правильные. И вообще.

– Ну Мартиня! – Дяде Адриану смешно, но он изо всех сил делает вид, что сердится. – Ну где я тебе возьму десять бутылок две тыщи четвертого?! Ну одну, ну от силы две. И то я их для твоей тети оставил, ей тоже прошлый год что-то не очень…

Мартиня поджимает губы.

– Давай пополам, а? – заговорщицки подмигивает дядя Адриан. – Пять бутылок прошлого года и пять – две тыщи четвертого.

– Вы же сказали – у вас всего две бутылки две тыщи четвертого, и то для тети! – возмущенно кричит Мартиня.

– А ты его слушай больше, – говорит тетя Фатима, входя в комнату с блюдом мясных крокетов. – Ты что, дядю своего не знаешь? Он тебе целый ящик оставил и никого к нему не подпускает. Куууда немытыми руками?!

Дядя Адриан торопливо засовывает крокет в рот и невинно хлопает глазами. Тетя Фатима неодобрительно качает головой.

Мартиня идет от станции. Маленький чемодан в красную и зеленую клетку катится почти что сам по себе и весело стрекочет пластмассовыми колесами по мощеному тротуару.

«Интересно, – думает Мартиня, – дона Аделаида весь мед скормила сеньору Аждрубалу или оставила чуть-чуть для меня?»

– Десять, – считает Мартиня, расставляя на столе высокие хрустальные бокалы, – одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Дона Аделаида! – кричит она в сторону кухни. – Где еще один бокал?

Спящий в кресле сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш что-то ворчит и переворачивается пузом кверху.

– У меня! – откликается дона Аделаида. – Я его вытираю! Ты вино охладила?

– Давно! – Мартиня придирчиво оглядывает стол. – Идите уже сюда!

Дона Аделаида заходит в комнату и протягивает Мартине последний бокал.

– Держи, – говорит она. – Можешь разливать, я сейчас приду.

Мартиня кивает, ставит бокал на стол и начинает откупоривать бутылку.

– Ну что, – говорит Мартиня и откашливается. – Приступим.

– Какой, ты сказала, это год? – спрашивает дона Аделаида. Она сидит в кресле, обнимая большой полиэтиленовый пакет. Сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш лежит на полу, положив голову ей на тапочек.

– Две тысячи четвертый. Дядя Адриан говорит – лучший за последние десять лет.

Мартиня снова откашливается. Потом слегка обмакивает пальцы в вино и осторожным движением проводит по кромке одного из бокалов. Раздается удивительный хрустальный звук. Сеньор Аждрубал вскакивает на ноги и заливается лаем.

– Т-с-с-с-с! – хором шипят дона Аделаида и Мартиня. Сеньор Аждрубал сконфуженно замолкает.

Мартиня снова обмакивает пальцы в вино и закрывает глаза. По комнате плывет странная хрупкая мелодия.

– Ну Мартиня, – в десятый раз повторяет дона Аделаида, шмыгая носом. – Ну… нет слов! Вот прямо нет слов!!!

Мартиня краснеет и допивает вино уже из пятого бокала. Дона Аделаида вытирает глаза и лезет в свой пакет.

– Смотри, что я принесла, – говорит она, доставая желтую стеганую попонку с розовой отделкой. – Для сеньора Аждрубала, чтобы он на прогулке не простужался. А для тебя – мед.

При слове «мед» сеньор Аждрубал подходит поближе, задирает голову и несколько раз натужно кашляет.

Синенькое

Уже под утро Катарине приснилось, что она сидит в кондитерской на углу и ругает подавальщицу Селию за пролитый кофе. Селия в Катаринином сне пыталась стереть кофейную лужу рукавом бархатного платья и плакала – громко и безнадежно.

Катарина открыла глаза. Плакала Жука.

– Что, что с тобой? – испуганно спрашивает Катарина. – Что приснилось? Что болит?

– Си… синенькое, – давясь слезами, выговаривает Жука. – Синенькое пропало!

Катарина уже все перепробовала, но ни отвлечь, ни успокоить Жуку так и не сумела.

Жука покорно позволила себя умыть и переодеть и даже съела стаканчик йогурта и полвафли, но так при этом плакала, что Катарина чувствовала себя убийцей.

– Жукиня, зайчик мой! – Катарина уже сама чуть не плачет. – Ну скажи, что с тобой? Какое синенькое тебе нужно? Скажи, я тебе его дам!