За тридевять планет - Георгий Попов

— Кто там? Входите! — послышался голос Ивана Павлыча.

И этот голос точно подстегнул меня. «А, будь что будет!» — подумал я, направляясь в прихожую, а из прихожей — в горницу, где сидела вся честная компания. И хотя батя Петр Свистун, учитель истории Андрей Фридрихович и председатель Иван Павлыч ждали меня (ожидание было написано на их лицах), мой приход застал их врасплох. Они, все трое, как бы впали в шоковое состояние. Дышать и то, кажется, перестали.

— А, Эдик, ну проходи, проходи.

Гляжу, встают и батя, Петр Свистун, и учитель истории Андрей Фридрихович.

Замечу, что здешний Петр Свистун крупнее того, земного Петра Свистуна. И ростом выше, и в плечах шире. Когда он встал — в шортах и рубахе с короткими рукавами, — я подумал: «Этот зажмет между ног — не вырвешься», — и почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу.

Учитель истории тоже был похож и не похож на нашего, земного учителя истории. Наш, земной Андрей Фридрихович в общем был уравновешенным человеком. Разозлить его, вывести из себя было почти невозможно. И смотрел он хотя и строго, но вместе с тем как будто и доверчиво. А этот, здешний Андрей Фридрихович не смотрел, а как бы проникал в самое нутро, и тебе начинало казаться, что он все-все знает. Хотелось упасть перед ним на колени и умоляюще воскликнуть:

— Виноват! Каюсь! Пощадите! — И — не вдаваться в подробности, даже не думать, виноват ты на самом деле или это тебе показалось.

Но я, разумеется, не упал на колени и не стал каяться. Пусть это делает здешний Эдька Свистун, думаю, а мне начхать. К тому же голова моя в то время была занята другим. Я не виделся с отцом месяца три (то есть не я, а здешний Эдька Свистун, но это неважно) и, по существующим здесь правилам, должен был вести себя, как страшно истосковавшийся сын. Я так и сделал. Когда Петр Свистун встал и подался на шаг, я бросился к нему, обнял его обеими руками, потерся щекой о его щеку.

— Батя, здравствуй! Ты не представляешь, как я рад, что ты приехал! — пробормотал я довольно невнятно.

— И я…

Голос здешнего Петра Свистуна показался мне каким-то незнакомым или, вернее, мало знакомым.

У моего бати густой, сочный баритон, а у здешнего бас. Когда он открыл рот и заговорил, я подумал, что над ухом у меня прогудел растревоженный пчелиный рой.

— Как дома? Сестрица Шарлотта жива-здорова? — продолжал я, ожидая удобного момента, чтобы вырваться из отцовских объятий. Тереться щекой о наждачную щеку здешнего Петра Свистуна не доставляло мне никакого удовольствия.

— И мать, и сестра… — Петр Свистун наконец разомкнул руки. Потоптавшись еще немного, он отошел на шаг или два и сел в кресло.

И только тут до меня дошло, что я дал маху. Скорее всего, планет, где все, как у нас, не существует в природе. Моя мать умерла от рака пять лет назад, я тогда кончал восьмой класс. А здесь… а здесь она жива и здорова.

То же, кстати, и с дедом Макаром. Незадолго до отлета (я жил тогда в Звездном городке) я получил письмо от тетки Сони, из которого узнал, что дед Макар, увы, преставился. Кажется, на девяносто девятом году. А здесь он жив-живехонек и помирать не собирается. Вчера я встретил его в проулке. Он шагал с озера Песчаного, волоча на кукане щуку.

— Эдька, здравствуй! — Он вскинул руку вверх.

Я ожидал, что он ударится в воспоминания, как это сделал бы наш, земной дед Макар, — нет, только улыбнулся, сказал что-то насчет дождя и двинулся дальше.

— Очень рад, — сказал я, имея в виду мать и сестру.

— Велели кланяться, — добавил Петр Свистун.

— Да, да, при мне дело было, — подал голос и Андрей Фридрихович.

Я даже вздрогнул от неожиданности. Это был голос нашего, земного Андрея Фридриховича, я узнал бы его среди тысяч других. Было в нем что-то такое, что заставляло думать: «Силен человек!» Помню, однажды я зачитался до полуночи и в школу пришел совершенно разбитый. Голова трещала. Я думал усну за партой. Не тут-то было! Первым уроком была история.

Андрей Фридрихович вошел, скользнул взглядом по мальчишечьим и девчоночьим головам, пробормотал что-то нечленораздельное: «Гм-гм!» — или что-то в этом роде, произнес первую фразу:

— Итак, на чем мы с вами остановились.

Кто-то бросил с задней парты, что остановились мы на Борисе Годунове.

— Итак, — продолжал Андрей Фридрихович пронзительным голосом, который не гармонировал с его фигурой и всем видом, — итак, Борис Годунов — это такая личность, которая издавна привлекала историков (Карамзина, например) и неисториков (Пушкина, например)… — И пошел, и пошел… Голос Андрея Фридриховича крепчал, становился раздражительнее и пронзительнее с каждой минутой… У меня и сон пропал!

И еще, помню, во время перемены мы окружили Андрея Фридриховича и кто-то сказал: — Борис Годунов, конечно, фигура, а вообще-то России не везло на царей!

Андрей Фридрихович закатил глаза: «Увы!» — и больше ничего не добавил. Он не любил обобщений, даже если эти обобщения касались далекого прошлого.

Во всем же остальном он был здешний, вполне здешний. И одет был по-здешнему, так же, как и Петр Свистун, — шорты, туфли с ромбиками на носках, рубашка защитного цвета с короткими рукавами. Только у Петра Свистуна на правом плече была оттиснута фабричным способом сова, птица мудрости, которую природа наделила способностью видеть и в темноте, а у Андрея Фридриховича никакой совы не было. Наверное, сова на этой планете является символом власти, подумал я.

II

Не стану передавать подробностей этой удивительной, хотя, к сожалению, и слишком краткой встречи.

Остановлюсь только на отдельных моментах, которые, как мне кажется, представляют интерес для науки.

После крепких объятий все опять уселись на своих местах. Я не знал, садиться мне или обождать, когда скажут, и прошелся из угла в угол, разглядывая скромную, почти спартанскую обитель здешнего председателя.

Но я забыл сказать, что еще сравнительно недавно, лет десять пятнадцать назад, здесь все было не так, как теперь. Бывало, и пообедать без монеты — дудки, не пообедаешь, и обитель у Ивана Павлыча была не в пример нынешней, то есть совсем не спартанская.

По рассказам мальцов-огольцов, упразднение денежной системы прошло в общем-то безболезненно.

И это понятно. Зарплата росла, а цены на товары и предметы снижались. А так как деньги любят, чтобы их тратили, то каждый покупал, что ему надо и чего не надо. Есть, скажем, сервиз, гарнитур, пять-шесть костюмов и платьев, казалось бы, куда больше, — так нет, после очередной получки человек покупает еще один сервиз, еще один гарнитур и вдобавок пару новых костюмов и платьев.