Он снова здесь - Тимур Вермеш

Единственная неприятность рождественского периода – в эти дни я осознавал, что мне не суждено обзавестить семьей. Реорганизовать империю, вдохновить народ на национальное движение, добиться железного, фанатического исполнения приказов на востоке – все это не сочетается с детьми, да не сочетается и с женой. Даже с Евой было трудно, потому что приходилось уделять определенное внимание ее потребностям, но в конечном итоге при повышенном, даже чрезвычайном притязании на мою персону со стороны партии, политики и рейха нельзя было полностью исключить, что в печали своей она иногда пыталась сама себя…

Хотя признаю, в те дни, когда у меня было относительно немного дел, присутствие Евы было вполне приятно. Ее обаятельная жизнерадостность. Но нет: тот, кто силен, всего сильней один. Это верно также в Рождество, и именно в Рождество.

Я посмотрел на бутылку, подаренную отелем. Бееренауслезе доставило бы мне больше радости.

Последнее время я взял привычку устраивать небольшие прогулки до площадки детского сада. Возня и возбужденные визги мальчуганов и девчушек радовали меня и развеивали тяжелые мысли. Но на рождественские каникулы, как я недавно обнаружил, детский сад закрылся. Мало что выглядит столь уныло, как заброшенная детская площадка.

На праздниках я немного порисовал, а то когда еще до этого руки дойдут, сделал набросок сети автобанов и сети железных дорог, на этот раз для территорий Зауралья, также несколько центральных вокзалов и мост в Англию. Туда уже прокопали туннель, но я все же больше ценю наземные проекты – быть может, я слишком много времени провел в бункере. Я остался недоволен своим решением и набросал потом еще две новые оперы для Берлина на 150 тысяч мест каждая, но уже без настоящего удовольствия, скорее из чувства долга. Ведь кому еще этим заняться, если я не возьму дело в свои руки? И в конце концов я был доволен, когда в начале января смог продолжить работу над телесюжетами.

Глава XXV

Дело не в том, что я ожидал чего-то другого. Вообще-то я был почти рад – по крайней мере, они отстали от фройляйн Крёмайер. Но все же под хорошей прессой обычно понимается нечто иное. Впрочем, само понятие “хорошая пресса” кажется мне противоречием. И все-таки я предполагал, что в ответ на мою любезность они отзовутся с большей любезностью, нежели:

Он одет в безобидный повседневный костюм и выдает себя за честного бюргера – “нацист-юморист”, который называет себя Адольфом Гитлером и скрывает истинное имя. Вся Германия обсуждает комедианта в маске монстра. “Бильд” встретилась с врагом иностранцев для эксклюзивного допроса в благородном берлинском отеле “Адлон”.

“Бильд”: Как вас зовут на самом деле?

Адольф Гитлер.

“Бильд”: Почему вы скрываете от немцев ваше настоящее имя?

Меня правда так зовут. (Самодовольно ухмыляется.)

“Бильд”: Покажите нам ваш паспорт.

Нет.

“Бильд”: Вы нацист?

Конечно! (Цинично пьет негазированную воду. Но мы не ослабляем хватку. И выманиваем чудовищно бесстыдное признание.)

“Бильд”: Осуждаете ли вы дела нацистов?

Нет, почему бы это? Я за них в ответе.

“Бильд”: И за убийство шести миллионов евреев?

Именно за это.

“Бильд” считает: это уже не сатира, это разжигание межнациональной ненависти. Сорвите маску с этого неисправимого шута!

– Вы что, с ума сошли? – Зензенбринк швырнул газету на стол в конференц-зале. – Да таким макаром мы скоро все окажемся перед прокурором! Госпожа Беллини говорила вам здесь, в нашем присутствии, что евреи – это не тема для шуток!

– Именно так он и сказал, – вмешался Завацки, – слово в слово. Но этого они не написали.

– Спокойствие, – проговорила дама Беллини. – Я еще раз прослушала всю запись. Все, что говорил господин Гитлер, он говорил от имени Адольфа Гитлера.

– Как я и всегда имею обыкновение говорить, – с удивлением добавил я, подчеркивая смехотворность упреков.

Дама Беллини бросила на меня быстрый взгляд, наморщив лоб, и продолжила:

– Да-да, точно. Юридически к нам не подкопаться. Впрочем, я хочу еще раз указать, что вам следует быть осторожным с еврейской темой. Но я не вижу никакой ошибки в этом заявлении: именно Гитлер в ответе за смерть шести миллионов евреев. А кто же еще?

– Только не говорите это Гиммлеру, – усмехнулся я.

Можно было буквально видеть, как у опасливого Зензенбринка волосы стали дыбом, хоть я и не понимал до конца почему. Мелькнула даже мысль: вдруг Гиммлер тоже очнулся на каких-то задворках и Зензенбринк планирует сделать с ним новую передачу? Но это, конечно, была чушь. Уж чье-чье, а лицо Гиммлера точно не подходит для телевидения. Это подтверждает и то, что Гиммлер не получил ни единого письма от поклонницы, по меньшей мере насколько мне известно. Управленец, порой приносивший пользу, но в лице его проступало некоторое лукавство, этакий предатель в очочках, что в конечном итоге оказалось правдой. На такого никто не захочет смотреть в телевизоре. Впрочем, дама Беллини тоже как будто бы несколько напряглась, но вскоре черты ее опять смягчились.

– Говорю это не очень охотно, но у вас действительно получается ловко, – подытожила она. – Другим для этого требуются полугодичные курсы.

– Да уж, чудесно! – разбушевался Зензенбринк. – Но дело не только в юридической стороне. Если “Бильд” и дальше будет палить по нам изо всех пушек, то обломает нам все рейтинги. А они по-другому не могут!

– Прекрасно могут, – возразил я. – Просто не хотят.

– Нет, – зашелся Зензенбринк, – не могут! Это же издательский дом Акселя Шпрингера! Вы когда-нибудь видели их деловой кодекс? Пункт номер два: “Добиваться примирения немцев и евреев, в том числе поддерживать защиту прав израильского народа”. Это не просто вам какая-то болтовня, это слова самого старика Шпрингера, это же их Библия, это учит наизусть каждый редактор перед началом работы, и за соблюдением правил следит лично Шпрингерова вдова!

– И вы мне это рассказываете только сейчас? – строго спросил я.

– Не так и плохо, если они с нас не слезут, – вставил Завацки. – Внимание нам никогда не помешает.

– Правильно, – согласилась Беллини. – Но это не должно переходить в негатив. Зрителю нужно дать твердо понять, кто злодей.

– Ну и кто же у нас будет злодеем? – простонал Зензенбринк. – Гиммлер, что ли?

– “Бильд”, – хором произнесли дама Беллини и бронировщик отелей Завацки.

– Я разъясню положение дел в следующем обращении фюрера, – пообещал я. – Пришло время назвать врагов народа поименно.

– А обязательно называть их врагами народа? – заохал наш верховный сомневающийся, Зензенбринк.

– Мы можем обвинить их в двуличии, – сказал Завацки, – если бюджет еще позволяет. Вы уже заглядывали в мобильник Гитлера?

– Разумеется, там же запись беседы, – ответила дама Беллини.

– Не только, – сказал Завацки.

Подавшись вперед, он подвинул к себе мой телефон, поводил по нему пальцем, а потом положил аппарат так, чтобы всем нам был виден экранчик. На нем была фотография.

В этот момент я почувствовал, что больше не переживаю из-за отсутствия гениального Геббельса.

Глава XXVI

Зрелый возраст имеет и свои преимущества. Я, например, очень рад, что пришел в политику лишь в тридцать лет, в том возрасте, когда мужчина физически и сексуально приходит к первой стадии покоя и может посвящать все силы своим подлинным целям, потому что физическая любовь не крадет у него постоянно время и нервы. К тому же возраст определяет требования, предъявляемые человеку его окружением: если народ выбирает себе, к примеру, двадцатилетнего фюрера и тот не проявляет интереса к женщинам, то, конечно же, начнутся пересуды. Что это за странный фюрер, будут скоро говорить, почему без жены? Не хочет? Не может? Но в сорок четыре года, как в моем случае, если фюрер не выбирает себе сразу же спутницу, то народ думает: ну, значит, ему и не надо, у него, наверное, кто-то уже был. А также думает: как хорошо, что он теперь заботится только о нас. И так далее. Чем старше становишься, тем проще играть роль мудреца, причем, надо отметить, не прилагая к тому никаких усилий. Есть же этот Шмидт[64], ветхий бывший “бундесканцлер”, который наслаждается полной свободой шута и может нести любую околесицу. Его сажают на коляску, и, прикуривая одну сигарету за другой, он невыносимо скучным тоном провозглашает глупейшие банальности. Этот человек так ничего и не понял, а если почитать, то оказывается, что вся его слава опирается на два смехотворных деяния, а именно: во время гамбургского наводнения он вызвал на помощь армию, для чего не надо быть гением, и оставил похищенного промышленника Шляйера в руках коммунистических преступников, что для него не составляло труда и даже явно было ему по нраву, ведь Шляйер все-таки долгое время служил в моих войсках СС и потому был для социал-демократа Шмидта бельмом на глазу. И вот не прошло и сорока лет, как это тлеющее пожарище на колесиках разъезжает по стране в обличье всезнающего оракула, словно сам Господь Бог собственной персоной сошел с небес.