1876 - Гор Видал

Я хотел спросить о ее болезни, но не решился, а Эмма отказалась меня просветить, сказала только, что Дениз мучает какой-то безымянный, но не слишком серьезный женский недуг.

— Не знаю, что бы я делала без Эммы. И без вас. — Она относится ко мне как к любимому дядюшке, и поэтому я чувствую себя старым, но я и в самом деле стар, и лучше уж быть ей любимым дядюшкой, чем никем вообще.

— Когда вы поедете на юг, ваш путь будет пролегать через Вашингтон?

Дениз покачала головой.

— Когда я поеду на юг, Билл пришлет за мной яхту. Морской воздух, уверяют доктора, пойдет мне на пользу. Но я ненавижу морской воздух. Я убеждена, что он вреден для здоровья. Посмотрите на местных, кто круглый год живет в Ньюпорте. Они вечно больны. В том случае, конечно, если им посчастливилось не умереть при родах.

— Вы имеете в виду и мужчин тоже, не только матерей с младенцами?

Дениз расхохоталась, смеется она громко, непринужденно.

— То, что я говорю, вряд ли отвечает высоким требованиям мистера Марье. Но дети вечно в моей бедной бестолковой голове. Дело в том, что я не могу иметь детей.

— А вы хотите?

— О да! В этом-то вся проблема.

— Я рад, что у меня есть Эмма, но мне просто повезло. Большинство родителей так же мало любят своих детей, как дети — родителей.

— Это все в вашей злой старушке Европе.

— Я-то подумал о Вандербильтах.

— А это злые новые богачи! — быстро ответила она. — Так или иначе, у меня, похоже, детей не будет. Если я еще раз попробую, то, скорее всего, расстанусь с жизнью. — Это было сказано самым невозмутимым тоном.

— Вы верите докторам?

— Я доверяю своему прошлому опыту: он ужасен. — Она вздрогнула, затем осознала неуместность этого разговора даже между старым дядюшкой и любимой племянницей. — Кроме того, — сказала она, — насчет моего фатального изъяна я узнала от ведущего авторитета в этой области и одновременно вашей подруги.

— Кто бы это мог быть?

— О, мадам Рестел. Билл мне рассказал, что видел вас у нее третьего дня в сопровождении молодого повесы Беннета.

Я изумился. Неужели Сэнфорд все ей рассказывает? И о сигарных лавках тоже?

— Я полагал, что мужья не рассказывают женам о визитах к мадам Рестел.

— С этим все обстоит как раз наоборот. — Дениз опять была весела и остроумна. — Билл всегда рассказывает мне, когда там бывает. К тому же мы с мадам Рестел старые друзья.

— Не надо так пугать старого человека. — Я отстранился от нее в притворном ужасе и чуть не свалился с кожаной подушки.

— Мой дорогой! — Дениз одарила меня ослепительной улыбкой и поддержала своей нежной рукой. — Это совсем не так страшно. Мадам и в самом деле очень хороший врач…

— С дипломом?

— Откуда я знаю? И кому до этого дело? Важно, что она посвятила всю жизнь своей специфической работе и выполняет ее отлично. Многие дамы пользуются ее услугами, не я одна.

— Чтобы производить младенцев, а не избавляться от них?

— В моем случае — да. — Дениз нахмурилась. — Она добрая и откровенная женщина. Я не должна больше être enceinte[41]. Таков ее приказ.

— Это так тяжело? — Я затронул, боюсь, чересчур интимную тему.

— Но уж, конечно, не для моего супруга, который вечно где-то путешествует, — резко сказала она. — Что ж, я приучила себя к мысли, что мне не суждено иметь детей. В каком-то смысле это даже облегчение: тем меньше у меня поводов докучать людям. — Она засмеялась, я тоже. Одна из наших постоянных шуток состоит в том, что нью-йоркские дамы оживают (хотя бы до некоторой степени), только когда разговор касается их выводка.

Достойно удивления, насколько остраненно Дениз говорит о своих самых интимных проблемах. Не могу только сказать, так ли уж она холодна и безучастна, как хочет показаться. Я подозреваю, что она обладает тем естественным и совершенным актерским даром, которого так недостает ее мужу, несмотря на его отчаянные потуги.

— И тем не менее мне живется лучше всех, кого я только знаю. У меня есть друзья, старые и… — она коснулась моей руки, — новые. У меня тысяча разных интересов, да если бы их и не было, то строительства и отделки дома триста шестьдесят два по Пятой авеню хватило бы на всю мою жизнь. Нет, — сказала она, когда лакей предложил ей шампанского. Я взял бокал. — Но иногда я переживаю из-за Билла. Он не находит себе должного применения.

— Вы бы хотели, чтобы он сидел в конторе, приумножая свое состояние?

— О нет! Это происходит само собой, и Биллу нет необходимости присоединяться к волчьей стае. Денег у нас больше чем нужно. Просто я бы хотела, чтобы он на самом деле что-нибудь делал. Используя преимущества нашего и своего положения.

— Лодки, охота…

— Умному мужчине этого мало. А он умен. Я знаю, что вы со мной не согласитесь.

— Откуда вам это известно? — глупо ответил я, застигнутый врасплох. — Я хочу сказать, что вовсе не нахожу его глупым. — Я запнулся и пролил шампанское. Дрожание правой руки возникает у меня периодически. Интересно, что бы это значило?

— Еще как находите! Я-то знаю. И Эмма того же мнения. Это все его манеры. Видите ли, не так уж много умных людей попадалось на его пути. И на моем тоже, — добавила она быстро. — Но мне кажется, что я более свободно чувствую себя в обществе тех, кто умнее меня. И стремлюсь как можно дольше находиться в их обществе; Билл же застенчив, ему кажется, что он должен изображать из себя того, кем он является в глазах других людей, то есть прежде всего железнодорожного магната. Меня от этого иной раз просто коробит. Особенно когда он с вами и с Эммой.

— Но мы его любим. Не так, — добавил я решительно, — как мы любим вас, разумеется.

— Я рада, что вы это сказали! — просияла она. — Мне кажется, что я знала вас обоих всю свою жизнь. Если бы так было! А это, — Дениз окинула взглядом очаровательные при всей их вычурности комнаты мистера Марье, наполненные тихими писателями и художниками и совсем не такими тихими магнатами и их женами, — лучшее, что Нью-Йорк может вам предложить. Совсем не то что у принцессы Матильды, конечно?

— В Париже тоже бывает longueurs[42].

— Но не так, как здесь, где отсутствуют courteurs[43]. Есть такое слово?

— Теперь есть. Вы его изобрели!

— Я бы так хотела, чтобы вы и Эмма провели лето в Ньюпорте, и дни будут лететь, подобно минутам, когда мы будем наслаждаться своими courteurs.

— Но мистер Сэнфорд?..

— Надеюсь… он займется политикой.

— О боже!

— Я одна из тех немногих женщин, кого не пугает перспектива иметь соседом за обеденным столом сенатора Конклинга.

— А мне-то казалось, что на это громадное красивое сооружение огромный спрос.

— Только не среди нам подобных, которые ничего не хотят и слышать о Вашингтоне. К тому же этот гусак чрезмерно тщеславен.

— И вы хотите, чтобы ваш муж стал похож на сенатора Конклинга?

— До некоторой степени да. Конечно, считается немодным, чтобы люди, подобные Биллу, занимались политикой. Зачем ему это? Или любому из нас? В конце концов, мы покупаем сенаторов, а сенаторы покупают голоса на выборах. И все же мне кажется, что для Билла это подходящее занятие. Оно даст ему интерес к жизни.

— А вы бы хотели жить в Вашингтоне?

— О боже, нет, конечно! Я была бы тогда как миссис Конклинг и занималась бы садоводством, как она, — где ж это? В У тике?

Эмма и я признались друг другу в том, что нам до некоторой степени жаль уезжать из Нью-Йорка.

— И все же поездка в Вашингтон — само по себе приключение. — У Эммы отличнейшее настроение.

— Для меня — безусловно. — Я не сказал, как меня страшит предстоящая работа. Каждый день я получаю меморандум от Джейми. Списки людей, с которыми я должен встретиться, а также ключи от бесчисленных сейфов, где запрятаны политические секреты.

К счастью, я полностью поглощен другой работой. Отвратительнейшее эссе о смерти императора готово. Длинный и, вероятно, чересчур усложненный анализ Кавура и Савойского дома передан Годкину в «Нейшн». Предвыборная биография губернатора Тилдена подождет, пока съезд не выдвинет его кандидатуру: на этом настоял мой издатель мистер Даттон. А пока Биглоу и Грин усадили за работу свою рекламную команду: собирают сырье, которое потом превратится в книгу.

Было у меня также несколько безрезультатных встреч с лекционным агентом, который регулярно мне напоминает, что я не Марк Твен. Я ему отвечаю, что это меня несказанно радует, но такие тонкости ему недоступны. Он считает, что я добьюсь успеха на лекторской кафедре только в том случае, если буду рассказывать о нарядах и прическах императрицы и ее фрейлин. Когда я в конце концов отклонил это предложение и гордо заявил: «В таком случае вам следовало бы иметь дело не со мной, политическим писателем и историком, а с моей дочерью княгиней д’Агрижентской», лекционный агент пришел в неистовый восторг. «А она согласится? За тридцать выступлений я заплачу ей двенадцать тысяч долларов!»