Сто тайных чувств - Эми Тан

Она включает свет и показывает мне, как это надо делать — кладет руки на бедра и вращает талией. Она похожа на училку физкультуры середины шестидесятых. Мне интересно, сколько времени она проторчала у моей постели, ожидая, пока я проснусь, чтобы поделиться очередным добрым советом. Ее постель уже застелена.

Я смотрю на часы:

— Кван, еще только пять утра!

— Мы в Китае. Здесь в это время все уже встают. Только ты спишь.

— Уже нет.

Не прошло и восьми часов, как мы приехали в Китай, а она уже пытается во всем меня контролировать. Это ее земля, и мы должны следовать ее правилам, говорить на ее языке. Она наконец очутилась в своем китайском раю.

Кван со смехом стаскивает с меня одеяло.

— Либби-я, торопись, пора вставать. Я хочу скорее увидеть мою деревню и всех удивить. Хочу посмотреть, как Большая Ма удивленно откроет рот и скажет: «Эй, а я-то думала, что прогнала тебя. Зачем ты вернулась?»

Кван распахивает окно. Мы остановились в «Шератоне», который выходит на реку Ли. На дворе еще темно. До меня доносятся странные звуки — тррн! тррн! — словно в зале игровых автоматов. Я подхожу к окну и выглядываю на улицу. Разносчики на трехколесных велосипедах развозят корзины, груженные зерном, дынями и турнепсом, и звонят в звонки, приветствуя друг друга. Бульвар наводнен велосипедами, машинами, рабочими, школьниками. Все щебечут, сигналят, кричат и смеются, будто уже разгар дня. С перекладины велосипеда свисают четыре гигантские свиные головы, связанные за ноздри. Их белые рыла зловеще ухмыляются.

— Гляди, — Кван показывает на ряд открытых прилавков внизу, освещенных тусклыми электрическими лампочками, — мы можем купить там завтрак, дешево и вкусно. Лучше, чем платить девять долларов с носа за гостиничную еду. Главное, за что? Пончик, апельсиновый сок, бекон — кому это нужно?

Я вспоминаю о предостережении в моем путеводителе держаться подальше от еды с уличных лотков.

— Девять баксов — не так уж и дорого, — говорю я.

— Эй! Ты не должна больше так думать. Теперь ты в Китае. Девять долларов здесь — большие деньги, недельная зарплата.

— Да, но дешевой едой можно запросто отравиться.

Кван протягивает руку в сторону улицы:

— Гляди. Все эти люди там, внизу — они, что, отравились? Если хочешь снимать настоящую китайскую еду, ты непременно должна ее попробовать. Ароматы пропитывают твой язык, проникают в твой желудок. Желудок там, где твои настоящие чувства. И когда ты будешь снимать, эти настоящие чувства покинут желудок и насытят твои фотографии, и тогда все смогут почувствовать вкус еды, глядя на них.

Она права. Кто я такая, в конце концов, чтобы бояться привезти домой парочку несчастных паразитов? Я натягиваю теплый свитер и, выйдя в коридор, стучу в дверь Саймона. Он сразу открывает, уже одетый. «Не мог спать», — вздыхает он.

Через пять минут мы уже на улице. Проходим мимо дюжин открытых прилавков, одни из которых оснащены примусами, другие — подобиями жаровен-гриль. Каждый прилавок окружен покупателями, поедающими лапшу и блинчики. От волнения и усталости у меня по коже бегут мурашки. Кван останавливается около лоточника, который печет блины, шлепая жидкое тесто на дно сковороды, похожей на раскаленный барабан, облитый маслом.

— Дай мне три, — говорит она по-китайски. Лоточник снимает блины со сковороды своими копчеными пальцами, и мы с Саймоном подвываем, подбрасывая горячие блины, словно пара цирковых жонглеров.

— Сколько? — спрашивает Кван, открывая кошелек.

— Шесть юаней, — отвечает продавец.

Я подсчитываю сумму — получается чуть больше доллара, даром! По мнению Кван, цена просто грабительская.

— Эй, — она указывает на другого покупателя, — а вот он заплатил только пятьдесят фен за блин.

— Он-то здешний, а вы трое — туристы.

— Что ты несешь? Я тоже здешняя.

— Ты? — лоточник недоверчиво хмыкает. — Ну и откуда же?

— Из Чангмианя.

Он удивленно поднимает брови:

— Правда, что ли? Кого же ты знаешь в Чангмиане?

Кван скороговоркой выпаливает несколько имен.

Лоточник хлопает себя по ноге:

— Ву Зе-мин?! Ты знаешь Ву Зе-мина?

— Ага. В детстве наши дома стояли друг напротив друга. Как он? Я тридцать лет ничего о нем не слышала.

— Его дочь вышла замуж за моего сына.

— Да брось ты!

Лоточник смеется:

— Чистая правда. Вот уже два года назад. Моя жена и мать были против этого брака — только потому, что девчонка из Чангмианя. Все их бабьи предрассудки. Верят, что Чангмиань проклят. Я-то нет, я не суеверный с некоторых пор. А теперь вот у них ребенок родился прошлой весной, девчонка, но мне и то хорошо.

— Не могу поверить, что Ву Зе-мин уже дед. Как он поживает?

— Жену потерял, уже лет двадцать прошло. Их тогда отправили на принудительные работы за контрреволюционное мышление. Ему руки изуродовали, зато хоть не свели с ума. Потом он женился на другой женщине, Йань Лин фан.

— Поверить не могу! Это младшая сестра одного моего одноклассника. Просто не верится! Для меня она по-прежнему маленькая девчоночка, неженка.

— Больше уж не неженка. У нее теперь кожа джиаобань, грубая, как свиная шкура. Ей досталось, знаешь ли.

Кван продолжает болтать с лоточником, а мы с Саймоном уплетаем дымящиеся на утреннем холодке блины, по вкусу — нечто среднее между итальянской фокаччей и омлетом из зеленого лука. К концу завтрака Кван и лоточник ведут себя словно старые добрые друзья: она обещает передать привет всем родственникам и друзьям, он учит ее, как нанять шофера по сходной цене.

— Ну ладно, братец, — говорит Кван, — сколько я тебе должна?

— Шесть юаней.

— Эй! Все еще шесть юаней?! Это слишком дорого! Я дам тебе два, не больше.

— Ладно, дай три.

Кван недовольно фыркает, расплачивается, и мы уходим. Миновав полквартала, я шепчу на ухо Саймону: «Тот человек сказал, что Чангмиань проклят».

Кван слышит меня: «Шш! Это просто древняя легенда. Только глупцы все еще думают, что Чангмиань — проклятое место».

Я перевожу ее слова Саймону, а затем спрашиваю:

— Что значит «проклятое»?

— Тебе это лучше не знать.

Я хочу настоять, чтобы она продолжила рассказ, но Саймон привлекает мое внимание к небольшому открытому рынку, переполненному плетеными корзинами с толстокорыми помело, сушеными бобами, листьями кассии, перцем чили. Прекрасная возможность сделать первые фотографии! Я достаю камеру и начинаю снимать, Саймон что-то строчит в своем блокноте.

— «…Едкий дымок готовящегося завтрака смешивался с утренним туманом», — вслух читает он, — эй, Оливия, можешь заснять с этой точки? Черепашек возьми, черепашки будут выглядеть потрясающе.

Я делаю глубокий вдох, сознавая, что дышу одним воздухом со своими предками, кем бы они там ни были. Вчера мы приехали очень поздно, и мне не удалось рассмотреть ландшафт Гуйлиня, его легендарные карстовые горные вершины, магические известковые пещеры, словом, все достопримечательности, обозначенные в путеводителе и позволяющие считать Гуйлинь «самым красивым местом на земле». Сделав скидку на преувеличение, я приготовилась к съемке более прозаических и одноцветных аспектов коммунистической жизни.

Куда бы мы ни пошли, улицы были наводнены толпами местных жителей в ярких одеждах и тучных европейских туристов в спортивных костюмах. Такие толпы можно увидеть в Сан-Франциско после завоевания сорок девятого Суперкубка.

Вокруг нас бурлит свободный рынок. Вот они, представители рыночной экономики: менялы, разносчики счастливых лотерейных билетов, биржевых купонов, продавцы маек, наручных часов, кошельков с поддельными лейблами. И непременный набор сувениров для туристов — пуговицы с изображением Мао, Восемнадцать Лоян, вырезанные на грецком орехе, пластмассовые фигурки Будды в истощенно-тибетском и упитанном вариантах. Такое впечатление, что Китай распродает свою культуру и традиции в обмен на самые дешевые атрибуты капитализма: массовое надувательство, одноразовые мелочи и маниакальное желание скупать всякую ерунду, которая по большому счету никому даром не нужна.

Саймон подкатывается ко мне:

— Все это удручает и завораживает в одно и то же время. И все же мне здесь нравится.

Интересно, нравится ли ему быть здесь со мной?

Глядя в небо, мы видим возвышающиеся над облаками горы, похожие на челюсти доисторической акулы — заезженные картинки календарей с видами Китая и рисунков на пергаменте. Но у подножия этих древних образований теснятся унылые многоэтажки с оштукатуренными фасадами, пестрящими ярко-красными и позолоченными буквами вывесок. Между ними проглядывают более низкие здания ранней постройки, окрашенные в салатовый пролетарский цвет. Там и сям видны развалюхи, чудом сохранившиеся с предвоенных лет и стихийно возникшие мусорные кучи. В целом Гуйлинь производит гнетущее впечатление красивого лица, обезображенного кричащей губной помадой, недостающими зубами и поздней стадией пародонтоза.