Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб

Тем временем я, наконец, защитил диссертацию, и летом 1980 года мы с Валей уехали из Израиля в Германию на «постдокторскую» стажировку в Институте биохимии им. Макса Планка в Мюнхене.

* * *

Месяцы ожидания проходили один за другим, а тем временем политическая ситуация неуклонно ухудшалась. 24 декабря 1979 года советская армия вторглась в Афганистан. В ответ Сахаров, который уже четыре года был лауреатом Нобелевской премии мира, призвал США бойкотировать летнюю Олимпиаду в Москве, после чего Сахарова сослали в Горький, где он стал недоступен для иностранных корреспондентов и не мог больше продолжать общественную деятельность. Из ОВИРов по всей стране как из рога изобилия посыпались отказы в выездных визах, и статистика еврейской эмиграции, которая в 1979 году превысила 50 тысяч человек, моментально покатилась вниз. Между тем за кулисами, невидимо для нас, раскручивалась другая история, имевшая к нам самое непосредственное отношение.

* * *

Первые сообщения о том, что в крупном промышленном центре на Урале произошла катастрофа, якобы вызванная выбросом спор сибирской язвы (антракса) из секретной лаборатории, появились в издававшемся в Западной Германии эмигрантском журнале «Посев» со ссылкой на диссидентские источники в России. Авария произошла в апреле 1979 года в учреждении «Свердловск-19», расположенном в южной части города. Сообщалось о сотнях погибших, о специальных частях химической и биологической защиты, проводивших масштабные земляные работы – удаление верхнего зараженного слоя почвы. Первая публикация в «Посеве» появилась в октябре, но на нее никто не обратил внимания, и лишь в феврале 1980 года, после того как историю перепечатала британская «Дейли Телеграф», специалисты из ЦРУ бросились изучать прошлогодние фотографии спутников-шпионов и обнаружили подтверждения необычной активности на земле.

В начале марта Госдепартамент затребовал у СССР официальные разъяснения. Те последовали незамедлительно: в Свердловске действительно произошла вспышка сибирской язвы в результате поступления в продажу зараженного мяса.

Из курса военной микробиологии в МГУ я знал, что сибирская язва может протекать в двух формах в зависимости от механизма заражения. Попав в организм человека с едой, что, как правило, происходит при естественном заражении, болезнь проявляется в относительно легкой – желудочной – форме. Гораздо более опасна легочная форма, возникающая в результате вдыхания спор антракса. Проникнув в организм через легкие, возбудитель вызывает каскадное поражение многочисленных внутренних органов и смерть в течение нескольких дней. Боевое применение этой практически искорененной в мирной жизни болезни состоит в распылении аэрозоля спор.

– Успех удара зависит от того, насколько эффективно образуется аэрозоль, например при взрыве артиллерийского снаряда, и как долго распыленные споры сохраняются в воздухе, – вспоминал я лекцию полковника Вольпе, преподававшего военную микробиологию на биофаке. – Сибирская язва является одним из наиболее удобных агентов БО, так как она высоко летальна и скоротечна, но не заразна, ибо не передается от человека человеку, – объяснял Исак Максимович, сверкая толстыми стеклами очков. – Поэтому войска могут занять район атаки, не опасаясь вторичного заражения и распространения эпидемии после того, как споры исчезнут из окружающей среды, например в результате дождя или сильного ветра.

Разработчики боевых штаммов сибирской язвы должны «научить» споры легко распыляться в аэрозоль и заодно быть устойчивыми к антибиотикам. Все это было, в принципе, достижимо через посредство генной инженерии. Что касается Свердловска, то различие между естественной вспышкой и военным происхождением эпидемии сводилось к тому, легочная или желудочная форма болезни наблюдалась у заболевших. Отсюда – советская версия о зараженном мясе.

По поводу свердловского инцидента между СССР и США разразилась яростная перепалка. В ответ на обвинения Госдепа ТАСС заявил, что советской стороне известно, что США сами нарушают конвенцию, а провокационная кампания против СССР инспирирована Пентагоном для получения новых ассигнований и подхвачена администрацией Картера, чтобы завоевать симпатии военно-промышленного комплекса. Источник в советском МИДе дал понять, что из-за этих несправедливых нападок Москва может потерять интерес к договору об ограничении стратегических вооружений SALT-2, до сих пор не ратифицированному Конгрессом.

В конце марта 1980 года в Женеве собралась обзорная конференция по соблюдению Конвенции о БО. Американский и советский представители старались перекричать друг друга: США настаивали на предъявлении информации по эпидемии в Свердловске, а советский делегат обвинял американцев в разжигании «эпидемии антисоветской истерии». Все остальные соблюдали строгий нейтралитет; ни одна из 53 делегаций не поддержала американских обвинений.

Между тем из СССР продолжали просачиваться противоречивые сведения. В июле 1980 года правозащитная организация «Фридом Хаус» обнародовала обширный документ с описанием подробностей. «Фридом Хаус» отказалась назвать его автора – советского диссидента, который побывал в Свердловске по горячим следам. В отчете говорилось о более чем тысяче жертв, проживавших в зоне, расширявшейся треугольником вниз по ветру от объекта «Свердловск-19»; подробно описывались симптомы острой скоротечной формы болезни и отмечалось, что никакого падежа скота при этом не наблюдалось. Документ не оставлял сомнений в легочном происхождении болезни, распространявшейся воздушным путем. Однако через некоторое время последовало другое сообщение, говорившее в пользу желудочно-мясной версии. Журнал «Человек и закон» опубликовал подробный репортаж о суде над двумя колхозниками по обвинению в продаже зараженного мяса на рынке. Сообщалось, что один из них выбросил скелет больной коровы в заброшенную шахту, вызвав загрязнение источника питьевой воды и вспышку заболевания.

Все это живо обсуждалось в научном сообществе, и я, естественно, был убежден, хотя и не имел доказательств, что в Свердловске в атмосферу утекли боевые споры сибирской язвы, которые СССР продолжал производить, несмотря ни на какие конвенции; все остальное было хитрой дезинформацией Конторы. Я был уверен, что уж американцы-то знают всю правду.

Но у американцев не было единого мнения. Главным скептиком был все тот же Мэтью Мезельсон из Гарварда. В спорах с ястребами из ЦРУ Мезельсон последовательно отстаивал версию о «желудочном» происхождении свердловской вспышки. С упорством адвоката, призывающего присяжных истолковывать все сомнения в пользу обвиняемого, он отметал косвенные данные, свидетельствующие в пользу «легочной» версии. Диссидентам, утверждал он, нельзя верить, потому что они предвзяты против СССР, а шпионы говорят то, что от них хочет слышать начальство. Большинство моих коллег в университетских кругах склонялись к версии Мезельсона: если в Свердловске что и было, то это еще нужно доказать, а ЦРУ нельзя верить. После Вьетнама недоверие к своему правительству среди американских интеллектуалов можно было сравнить только с моим собственным недоверием к СССР.

В разгар этих дискуссий из Москвы позвонил отец. В первых числах декабря 1980 года его вызвали в ОВИР, чтобы сообщить об отказе в выездной визе – в связи с «секретной работой», которой он якобы занимался.

– Папа, ты разве занимался секретной работой? – произнес я в трубку фразу, предназначенную для тех, кто, как я был уверен, подслушивает наш разговор.

– Нет конечно, – ответил он в тон.

– Ну что ж, хоть я и сидел тихо и смирно пять лет, теперь мне придется взяться за старое. Будем разбираться, какие такие военные секреты советской микробиологии тебе известны, – сказал я нарочито уверенным голосом, хотя никакой уверенности, что мне удастся привести эту угрозу в исполнение, у меня, естественно, не было.

* * *

В начале марта 1981 года, через три месяца после того, как отцу объявили отказ, я сидел в кабинете Джошуа Ледерберга – лауреата Нобелевской премии и директора Рокфеллеровского университета. В Нью-Йорк я прилетел на собеседование в Колумбийском университете, где открылась вакансия младшего профессора на кафедре микробиологии. Но к Ледербергу я пришел по делу отца: они были давно знакомы, с тех пор, когда в своей прошлой жизни папа приезжал в Америку. Мы говорили о том, может ли он в действительности знать какие-то секреты.

Когда восемь лет назад я сам был отказником, я точно знал, что никаких государственных тайн мне не известно и никакой ценности для западных разведок я не представляю. Но в отношении отца у меня не было полной уверенности. Сам он, конечно, не имел прямого отношения к тайнам: у него была всего лишь третья, самая легкая, форма секретности (такая же была и у меня), и в свое время его часто выпускали за границу. Но за свою 40-летнюю карьеру он перевидал столько народу, переучил стольких студентов, участвовал в стольких комиссиях, прорецензировал столько