Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я с ним знаком недавно, но он мне понравился.
– Он не из этих? Не из диссидентов? – лицо приобрело выражение испуганной озабоченности.
– В гораздо меньшей степени, чем я.
– Мы очень обеспокоены взаимодействием наших людей с демократическим движением.
«Наших людей», – отметил про себя я. Ничего себе, никто в Москве даже и не подозревает, что мы «его люди». Разве что Виктор Польский.
– Что же в этом плохого?
– Мы не должны смешиваться с диссидентами. Они борются против советского режима, это, может быть, достойная цель, но мы решаем гораздо более узкую задачу – репатриацию в Израиль. СССР еще может согласиться отпустить евреев, если мы не будем лезть в его внутренние дела, но он никогда не согласится с программой Сахарова – никогда! Поэтому для нас связь с демократическим движением вредна. Да и демократам она не на пользу.
– Нехемия, разрешите не согласиться: эмиграция в Израиль и есть главная угроза советскому режиму.
По его лицу я понял, что он думает про меня то же самое, что я про него: этот человек ровным счетом ничего не понимает. Пожалуй, пора заканчивать и, наверное, не стоит рассказывать ему, что Толя Щаранский также занял мое место в качестве пресс-секретаря Сахарова и «связника» между отказниками и «демократами».
– Понимаете, Александр, вы должны выбрать, на чьей вы стороне, – закончил разговор Нехемия. Из его голоса полностью исчезли ласково-вкрадчивые нотки и зазвучала сталь. – Либо вы воюете с советской властью, либо боретесь за Израиль. Здесь идет борьба, в которой нет места для абстрактных теорий и всеобщих ценностей. Каждая сторона по-своему права, но побеждает та, которая сильнее и хитрее. Вы должны выбрать свою команду.
– Вероятно, я не командный игрок, – сказал я.
– Вероятно, – ответил он.
«На этом, – подумал я, выходя из неприметного здания в теплую тель-авивскую зиму, – по-видимому, закончилась моя карьера активиста еврейского движения. Теперь я, наконец, займусь своей биохимией».
* * *
Песок, песок – куда ни повернись, бескрайнее море песка. Наш маленький оазис в центре Синайской пустыни, метров сто в диаметре, окружен забором из колючей проволоки. Рядом с воротами – сторожевая вышка с навесом от палящего солнца, на ней я в трусах, с биноклем и автоматом. Идет последняя неделя моей службы в израильской армии.
Внутри ограждения – трехспальный коттедж, окруженный оазисной растительностью, с водяной цистерной на крыше, оборудованный с невообразимым комфортом: кондиционер воздуха, кухня с холодильником и даже кинопроектор. Рядом с домиком – вход в подземелье, откуда урчат электрогенераторы; туда мне спускаться запрещено, моя задача охранять объект – армейский коммуникационный центр Синайского полуострова.
Нас на объекте шестеро: трое солдат-охранников, двое гражданских техников из телефонной компании, ежедневно спускающихся под землю возиться с аппаратурой, и повар-квартирмейстер по имени Авину – пожилой йеменский еврей с закрученными пейсами.
Когда нашу смену первый раз привезли на объект, Авину, с ходу определив, что я «руси», встал во фрунт, отдал честь и, дико выпучив глаза, проорал: «Здравия желаю, товарищ Сталин!»
– Откуда это? – я покатился от хохота.
Оказалось, что тридцать пять лет назад Авину служил поваром в британской армии и оказался на Тегеранской конференции. Он утверждал, что за свой суп удостоился личного рукопожатия Сталина, и, судя по качеству нашей кормежки, в этом не приходилось сомневаться.
Телефонный объект был последней точкой моей службы, после которой меня должны списать в резерв. Мне было уже за тридцать, и я проходил армейскую интеграцию по сокращенной программе. Служба началась с курса молодого бойца в тренировочном лагере Бет-Эль под Иерусалимом, под руководством прекрасной 18-летней сержантки Орли. Взвод новых эмигрантов – американцев, аргентинцев, русских и французов – усердно маршировал на плацу, разбирал и собирал автоматы, бегал в противогазе по пересеченной местности, перелезал через стену, учился не спать по трое суток кряду и с ненавистью наблюдал за Орли, которая бесстыдно крутила любовь с лейтенантом, красавцем-парашютистом лет 23, выказывая полное презрение к подчиненным ей старикам. После завершения курса последовал тест интеллектуальных способностей, в котором я набрал минимальное количество баллов по причине плохого знания иврита. В результате меня определили во вспомогательную роту охранников, состоящую пополам из косноязычных эмигрантов и наиболее тупых представителей местного населения; каждые две-три недели нас перебрасывали в качестве подмоги на новый объект.
Самыми впечатляющими были три недели, проведенные в подразделении пограничной полиции в комендатуре Рамаллы – большого арабского города на западном берегу Иордана. Наша часть занималась охраной порядка. С закатанными рукавами, в зеленом берете, с автоматом на коленях я ездил на джипе по пыльному, холмистому городу, провожаемый ненавидящими взглядами палестинских студентов, возвращавшихся с занятий в университете, и думал о своем месте в порядке вещей, который привел меня сюда. Кто я, человек с автоматом, не знающий ни одного местного языка, готовый действовать по инструкции – два выстрела в воздух, затем на поражение, если толпа вдруг начнет швыряться камнями? Турист ли я, с интересом погрузившийся в щекочущую нервы экзотику? Колонизатор, продвигающий цивилизацию на новый рубеж? Солдат, защищающий свой дом от смертельного врага? Ответа не было, в ушах лишь звучали слова Нехемии – «выбирай свою команду», «у каждого своя правда», «победит тот, кто сильнее».
После напряженности Рамаллы сторожевая вышка в пустыне казалась курортом. На рассвете, в первых лучах солнца мимо проплывали верблюды с закутанными в черное бедуинами, часть древнего торгового пути из Аравии в Египет. Бедуинские дети подбегали к колючей проволоке и кричали: «Еврей, еврей, дай хлеба!» Я кидал им полбуханки хлеба, а они мне в обмен – блок ностальгических советских сигарет. Караван продолжал свой путь, а я углублялся в Достоевского, которого перечитывал, чтобы отвлечься от мрачных мыслей; в Москве арестованы мои друзья, организаторы Хельсинкской группы Юрий Орлов, Алик Гинзбург и мой преемник Анатолий Щаранский. Что там сейчас происходит?
– Ребята, а могу ли я с этого номера позвонить в Москву? – спросил я у телефонных техников, расслаблявшихся после трапезы гастрономического кудесника Авину.
– Конечно, звони хоть на Луну, – ответили телефонисты. – Пользуйся случаем. Все бесплатно.
Я набрал московский номер. К телефону подошла мама.
– Мама, знаешь, откуда я звоню? Из оазиса в Синайской пустыне. Какие новости?
– Плохие новости, – ответила мама. – Папу утром забрали, и он до сих пор не вернулся.
* * *
Двое сотрудников Конторы пришли на работу к отцу в начале октября 1977 года и, предъявив удостоверения, сказали:
– Вам нужно поехать с нами. Собирайтесь, внизу ждет машина.
– Если надолго, то мне нужно заехать домой, взять вещи и лекарства, – ответил отец.
– Этого не понадобится. К вечеру вернетесь домой.
– Вы меня назад привезете?
– Это вряд ли. Доедете на метро.
– Это невозможно, я в метро не ездил двадцать лет, – отец показал на свои костыли. Если вы меня действительно собираетесь отпустить, то давайте поедем на моей машине, и я смогу на ней вернуться.
Кагэбэшники посовещались: «Хорошо, но один из нас сядет с вами».
Под взглядами прильнувших к окнам сотрудников лаборатории отцовские «Жигули» в сопровождении конторской «Волги» выехали из ворот Института общей генетики.
– Куда едем? – спросил отец. – На Лубянку?
– В Лефортово.
Когда отца привели в кабинет, следователь объявил:
– Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля по факту разглашения государственной тайны. Вам знаком этот человек? – он протянул фотографию.
– В первый раз вижу, – ответил отец.
– Давид Моисеевич, давайте не будем играть в прятки. Это Щаранский. И он был у вас дома.
– Дайте-ка фотографию. Этот человек лыс, а Щаранский приходил в шапке. Поэтому я не могу его с уверенностью опознать. Может быть, и Щаранский.
– Вы знаете, что Щаранский арестован?
– Слышал по радио.
– Зачем он к вам приходил?
– Принес посылку от сына.
– А где он ее взял?
– Это вы у него спросите.
– А вы ему ничего не передавали?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, например, секретные документы из Курчатовского института.
– Нет конечно. За кого вы меня принимаете? Да и откуда им у меня взяться?
– Давид Моисеевич, давайте начистоту. Мы знаем, что вы передали
