Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб

На следующий день мы с Валей благополучно улетели в Израиль.

* * *

Ситуация Иоханны с Сашей как нельзя лучше вписывалась в тему, которая обсуждалась в Москве в последние недели перед моим отъездом. Переговоры по безопасности и сотрудничеству в Европе, длившиеся вот уже почти два года, близились к завершению. В скором времени в Хельсинки должно было собраться совещание, где главы западноевропейских государств, США и стран восточного блока собирались подписать соглашение, в котором в обмен на признание Западом советского контроля над Восточной Европой СССР обещал соблюдать права человека.

Московские диссиденты раскололись в отношении к «Хельсинкскому процессу». Многие просто не могли понять, зачем Запад через семь лет после вторжения СССР в Чехословакию решил легитимизировать советскую империю. К открытию Хельсинкской конференции Сахаров выпустил статью «О стране и мире», в которой перечислил условия, необходимые, чтобы détente можно было принимать всерьез. В его список входили: амнистия политзаключенных; свобода забастовок; свободное распространение информации; свобода выезда и возвращения; гласность работы правительства и т. д. – всего 12 пунктов. На фоне сахаровского списка абсурдность Хельсинкского соглашения была очевидна: в действительности Контора продолжала вовсю закручивать гайки.

Но были и оппортунисты, которые увидели в соглашении новую платформу для диалога с советской властью – ничуть не хуже поправки Джексона. Впервые о том, что соглашение – это хорошо, я услышал буквально за день до отъезда от Юрия Орлова, физика, который прославился своим выступлением в защиту Сахарова в дни его травли в 1973 году.

– Для советской власти Хельсинкское соглашение – горькая пилюля в сладкой упаковке, – убеждал меня Орлов, прогуливаясь вдоль вечерней набережной Москвы-реки. – Конечно, там есть политические уступки. Но вместе с тем создается перманентный механизм и юридическая база для давления. Для нас это будет очень сильная платформа.

Я прилетел в Вену под впечатлением от этого разговора. Теперь в рыдающей Иоханне я увидел блестящую возможность проверить концепцию Орлова на практике. Как я и рассчитывал, историю Иоханны и Саши подхватила европейская пресса. В течение последующих двух мeсяцев Иоханна объеxaла пол-Европы, выступая в телевизионных дискуссиях о Хельсинки. Ее узнавали на улицах: незнакомые люди подходили, чтобы пожать руку и пожелать успеха. Мы с Валей следили за взлетом ее известности из Израиля по газетам.

Тем временем Саша, следуя моему совету, скрылся от греха подальше из поля зрения Конторы, уехал на дачу приятеля – лег на дно, продолжая время от времени с безопасных телефонов выходить на связь с Иоханной и Джорджем Кримски.

Наконец, в конце июля открылось совещание в Хельсинки. В опубликованном тексте Заключительного акта было сказано: «Государства-участники будут благожелательно и на основе гуманных соображений изучать просьбы о разрешениях на выезд и въезд лиц, которые решили вступить в брак с гражданином другого государства-участника». В своей речи британский премьер Гарольд Вилсон сказал: «Détente будет очень мало значить, если он не отразится на повседневной жизни людей. Нет никаких причин, почему в 1975 году жителям Европы не должно быть позволено жениться, на ком они хотят, слушать и читать, что хотят, ездить за границу, когда хотят, встречаться, с кем хотят…»

Миллионы телезрителей во всей Европе ждали, чем все это закончится для Иоханны Штайндль и ее русского жениха. Но Хельсинкская конференция закончилась, документ был подписан, сильные мира сего разъехались по своим дворцам, а никакого продвижения в деле Иоханны не произошло. Саша по-прежнему сидел на даче, где его, в конце концов разыскала Контора и поставила у ворот санитарную машину в ожидании приказа увозить в психушку. Интерес к Иоханне среди журналистов стал постепенно спадать.

– Что мне делать? Офис Крайского молчит, они, видимо, надеются, что тема забудется, уйдет сама по себе? – рыдала Иоханна в трубку.

– Скажи, что объявляешь смертельную голодовку у советского посольства: не будешь есть, пока Саше не дадут визу. И передай ему, чтoбы тоже объявлял голодовку в Москве.

На следующий день Иоханна позвонила снова: венская полиция не разрешает голодовку напротив посольства. Голодовка – это форма демонстрации, а демонстрации у посольств запрещены.

– Сообщи в газеты, что плевать ты хотела на полицию, ты все равно начнешь голодовку и пойдешь к посольству без разрешения, – наставлял я Иоханну по телефону из Тель-Авива.

– Но меня же арестуют!

– И замечательно, пусть арестуют – ты готова идти в тюрьму ради любви. Главное, чтобы, когда тебя будут арестовывать, вокруг было побольше телекамер. Запомни, ты настаиваешь на своем законном праве, записанном в Хельсинкской декларации: мол, кому нужна декларация, которая не выполняется? Если тебя арестуют, ты надеешься, что суд будет на твоей стороне. Главная задача, чтоб все поняли, что ты играешь всерьез и готова повышать ставки до конца. Потому что если мы Сашу оттуда не вытащим сейчас, то мы его уже не вытащим никогда – ты останешься без жениха, а русская литература без писателя.

В назначенный час батарея телекамер ждала Иоханну у советского посольства. Но в последний момент она изменила план и пошла голодать в Венский собор, успев предупредить лишь часть журналистов. В результате в газетах рядом появились две фотографии – шеренга здоровенных полицейских ждет Иоханну, чтобы арестовать перед советским посольством, а она – маленькая, несчастная и голодная – сидит и плачет в Венском соборе. Школьники стали присылать в собор открытки для Иоханны, в церквях по всей Европе зазвучали молитвы за благополучный исход дела. На третий день сам епископ вышел к ней, чтобы утешить. А на чeтвертый день появился чиновник из офиса канцлера, чтобы сообщить, что достигнута договоренность с советским правительством, что ее жених получит выездную визу для прибытия в Вену. Господин канцлер лично просит фройляйн Штайндль прекратить голодовку.

16 октября 1975 года в светской хронике Herald Trubune мы прочли, что русский писатель Александр Соколов и Иоханна Штайндль, которые с помощью голодовки заставили советские власти разрешить им пожениться, были обвенчаны в Венском кафедральном соборе лично епископом при большом стечении народу. Молодые пока не собираются возвращаться в Москву.

Что касается «Школы для дураков», то, в конце концов, рукопись дошла до «Ардиса», где привела в восторг работавшего там Иосифа Бродского. Манускрипт показали Набокову, который назвал его «обаятельной, трагической и трогательнейшей книгой», тем самым обеспечив успех первого издания в 1976 году, – это был единственный случай, когда Набоков похвалил современника. Правда, через некоторое время Бродский «изменил свое мнение» и стал ругать и книгу, и автора по причинам, которые осведомленные люди охарактеризовали как «личные». Говорили, что Саша, который к тому времени уже разошелся с Иоханной и уехал в Америку, столкнулся с Бродским в романтическом треугольнике. Но это было уже несколько лет спустя, когда «Школа для дураков» стала классикой русской литературы.

* * *

Художники Комар и Меламид официально объявили о конце соц-арта незадолго до моего отъезда.

– Соц-арт себя исчерпал, – сообщил Меламид. – Он стал жертвой détente, которая, провозгласив мирное сосуществование капитализма и коммунизма, совместила несовместимое. Идеологической чистоты больше нет. Теперь наш социалистический агитпроп официально сосуществует с потребительской поп-культурой капитализма, и дело искусства отразить этот парадокс. Да здравствует эклектика, единство противоположностей, совмещение без смешения – пост-арт!

Главный шедевр пост-арта– фантасмагорическое полотно «Встреча Солженицына с Генрихом Бёллем на даче у Ростроповича» – был посвящен одному из самых противоречивых событий последних лет. Трудно представить себе более стилистически несовместимые фигуры, чем Бёлль – квинтэссенция европейского либерализма – и Солженицын, суровый религиозный мистик. Их встреча во время визита Бёлля в Москву в 1972 году свела воедино противостоящие символы по обе стороны извечного российского спора между славянофилами и западниками. Комар и Меламид отразили какофонию этой встречи сочетанием в одной картине по меньшей мере десятка художественных стилей – иконописи, соцреализма, классицизма, импрессионизма и т. д. К примеру, стол, за которым два литературных корифея жмут друг другу руки, изображен в виде мебельной химеры с ножками ампир и крышкой арт-деко. На столе стоит ваза с фруктами в виде кубистического натюрморта, а за окном расстилается снежное поле, напоминающее пейзажи Саврасова под мерцающим шагаловским небом. Над головой Бёлля нависло красное знамя с помпезными золотыми кистями, а за спиной у Солженицына взметнулся в экспрессионистском порыве дух Ростроповича. В этом винегрете символов и стилей