Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования - Лев Колодный

Открывает сборник «Казачка» с подзаголовком: «Из станичного быта». В нем рассказывается о судьбе молодой женщины, жалмерки, жившей без мужа, призванного на военную службу. Жалмеркой, кстати, была и Аксинья, героиня «Тихого Дона», когда ее муж, Степан Астахов, находился в лагерях. Но героиня Крюкова Наталья, как и другие его персонажи-женщины, совсем не похожа на шолоховскую Аксинью…

Прочтем крюковский рассказ. Автор начал им сборник, по-видимому, считая программным. Крюков повествовал о Доне, казаках, герои его – станичники. Но мир Крюкова совсем другой, чем у Шолохова, хотя писали оба на материале одном и том же…

В «Казачке» события, закончившиеся самоубийством героини, описываются словами приехавшего на родину студента, сына станичного атамана Ермакова.

Цитирую:

«Время шло. Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц. Ермаков помаленьку весь погружался в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников «по юридической части», – как мастер писать прошения, советы. Клиентов у него было очень много (с иными он не отказывался «разделить время» за бутылкой вина), умел послушать откровенные излияния подвыпившего собеседника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах, любил старинные казацкие песни, нередко и сам подтягивал в пьяной, разгульной компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах, в станичном суде и в станичном правлении (отец его был атаманом)…».

Этот рассказ можно назвать автобиографическим. В качестве действующего лица выступает герой, напоминающий самого Крюкова. Писатель в юности был студентом, он – сын станичного атамана, вел на каникулах жизнь точно такую, как его герой Ермаков, переживал те же чувства, что и этот студент, страдавший оттого, что отдалился от народа.

«– Завидую я тебе! – говорила она (Наталья. – Л.К.).

– Почему? – спросил Ермаков.

– Да так! Свободный ты человек: куда захочешь – пойдешь, запрету нету, своя воля…

– Некуда идти-то, – сказал он, слегка вздохнувши, и, немного помолчав, прибавил:

– А я тебе, наоборот, завидую…

– Да в чем?

– А в том, что ты вот здесь не чужая, своя, а я как иностранец… Я родину потерял! – с глубокой грустью вдруг прибавил он».

Разве можно представить, чтобы в каком-нибудь своем сочинении Михаил Шолохов развивал бы подобную тему! Можно сказать, «сквозную» у Федора Крюкова. Чтобы он, как автор «Казачки», так обнаженно пересказывал собственные мысли и чувства? Никогда, нигде этого мы не встретим ни в рассказах, ни в романах Шолохова.

Федор Крюков испытывает симпатию, более того – любовь к народу, описывает его глазами внимательного, чуткого наблюдателя, доброго друга, постоянно страдающего от пропасти, образовавшейся между ним и земляками в результате полученного воспитания, образования, социального положения, наконец.

Писатель и в этом, и в других рассказах описывает быт и нравы казаков, любуется их душевным и физическим здоровьем, стремится всей душой к героям, но как ни тянется – не переступает ту черту, что пролегла между ним и народом.

Михаил Шолохов никогда не страдал, что как-то отдалился от народа. Он описал Дон, казаков, глядя на них не со стороны, а находясь в гуще народа.

Михаил Шолохов не описывал то, что видел, старательно и подробно. Он ТВОРИЛ мир образов, не заботясь упустить какую-то деталь или фрагмент, внешне выигрышный. Он постоянно находится в центре живописуемой жизни, а не где-то в стороне, на каком-то от нее расстоянии. Никогда Шолохов не чувствовал вины перед народом, поскольку ее НЕ существовало.

Есть одна бросающаяся в глаза общность творчества Крюкова и творчества Шолохова. Кроме быта, они имели дело с языком казаков, самобытным, как всякий диалект русского языка, богатым, пополненным множеством слов, которые позаимствовали казаки у соседних с ними народов, населявших земли, приграничные к российскому государству.

Сотни слов из лексикона казаков непонятны без пояснений жителям других областей. Федор Крюков, повинуясь традиции, установленной классиками русской литературы, писал, будучи постоянно озабоченным тем, чтобы в его литературный язык не попали слова непонятные, казачьи. А если они попадали, то он тут же их пояснял. Не только авторская речь, но и речь его героев очищена, как правило, от диалектных слов. Он пишет, желая, чтобы его поняли все читатели.

Михаил Шолохов с первых строк погружается в словесную стихию народа, совершенно не озабоченный тем, что кто-то не поймет его или его героев.

Вот как говорит Наталья, героиня Крюкова:

«– Если бы я свободная была, – с красивой грустью прибавила она и вздохнула. Потом лукаво улыбнулась, видя, что он упорно, хотя и робко, смотрел на нее исподлобья влюбленными глазами, и тихо прибавила, не глядя на него:

– После, может быть, как-нибудь поговорим… А теперь прощай!».

Можно ли догадаться, что это говорит казачка? Так могла говорить жительница не только любого русского села, но и города.

Вот как говорит Аксинья у Шолохова:

«– Гриша, колосочек мой…

– Чего тебе?

– Осталось девять ден…

– Ишо не скоро.

– Что я, Гриша, делать буду?».

Вот другие слова Аксиньи:

«– Наталья… Наталья – девка красивая… дюже красивая. Что ж, женись. Надысь видала ее в церкви… Нарядная была…».

Так везде: герои Шолохова говорят в романе как в жизни, хотя писатель не цитирует никого.

Шолохов и Крюков, описывая казаков, не могли обойти вниманием драки, бывшие неотъемлемой частью жизни старой русской деревни вообще и донской в частности.

Вот как описывает драку Федор Крюков:

«– Ну, ну, ребята! Смелей, смелей! Та-ак, так, так, та-ак, так, так! бей, бей, бей, б-е-ей, ребятушки, бей, – слышались голоса взрослых бородатых казаков, за которыми малолетних бойцов почти не было видно. Лишь пыль поднималась над ними столбом и долго стояла в воздухе».

Еще одна цитата:

«…– Ах вы, поганцы, поганцы! – с отчаянием в голосе кричал старик, – ах вы, дьяволы паршивые, а! Хрипка, в рот тебя убить! – с ожесточением хлопнувши фуражку обземь, обращался старик к одному из бойцов, плотному шестнадцатилетнему казачонку с обветренным лицом, одетому в старый отцовский китель, – Кидайся прямо! не робей! смело! в морду прямо бей! Ну, ну, ну, ну, дружней, дружней, дружней! вот, вот. вот! бей, наша! бе-ей, бей!.. а-а-та-тата-а!..».

Это описание, можно сказать, фотографическое, внешнее.

И еще – Федор Крюков, на мой взгляд, лишен чувства юмора, пронизывающего многие страницы Шолохова…

Есть и у Шолохова в «Тихом Доне» описание драки. Но то не этнографическая, бытовая, как у Крюкова, драка. Шолохова этнография вообще не волнует, хотя он знал ее, как никто из донских писателей. Он описал драку казаков и иногородних, тавричан, возникшую на мельнице. То была не этнографическая, а социальная драка, конфликт классовый…

«Четко лязгнул удар, и из дверей вывалился со сбитым на затылок черным картузом немолодой бородатый тавричанин.

– За шо? – крикнул он, хватаясь за щеку.

– Я тебе зоб вырву!..

– Нет, погоди!

– Микихвор, сюда!..»

И далее:

«– Братцы, казаков бьют!..

Из дверей мельницы на двор, заставленный возами, как из рукава, вперемежку посыпались казаки и тавричане, приехавшие целым участком…».

«Над мельничным двором тягуче и хрипло плыло:

– А-а-а-а-а…

– Гу-у-у…

– А-я-я-а-а-а-а-а!..

Хряск. Стук. Стон. Гуд…»

Даже при описании столь драматической ситуации Шолохов не теряет чувства юмора.

Другой этнографический момент – праздники, в частности Троица. У Шолохова Троица упоминается постоянно, от нее исчисляются многие важные события. Но сама по себе Троица как праздник Шолохова не интересует.

Посмотрим, как рисует Троицу Федор Крюков:

«Наступил Троицын день. Станица загуляла. Яркие, пестрые одежды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков, белые кителя и «тужурки», рубахи самых разных разноцветных разнообразных цветов – все это, точно огромный цветник, пестрело на улицах под сверкающим горячим солнцем, пело, ругалось, орало, смеялось и безостановочно двигалось целый день – до вечера. Дома не сиделось, тянуло на улицу в лес, в зеленую степь, на простор».

Приведу Троицу Михаила Шолохова из начала IX главы «Тихого Дона»:

«От Троицы только и осталось по хуторским дворам: сухой чебрец, рассыпанный на полах, пыль мятых листьев, да морщиненная, отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец».

Оба писателя рисуют природу Дона, но какими разными средствами! У Крюкова – описание спокойное, эпитеты простые, однородные, традиционные, ничего специфически донского не ощущается, предложения распространенные, повествовательные, все в пределах школьных норм и правил, никаких малейших отклонений, словно внутренний цензор – учитель – постоянно контролирует литератора…