Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - Вадим Ярмолинец

– Иди выясни и потом все расскажешь, – закончила разговор Лена.

Первым делом я сел на “десятку” и вернулся на Соборку, где обнаружил, что моя ночная подруга исчезла. Тоже, наверное, стекла со скамейки на землю и впиталсь в нее. Теперь на ее месте сидела бабушка с внуком и с выражением читала ему большую красочную книжку:

– Инда в тридевятом царстве, в тридевятом государстве жил был добрый царь Дадон. Смолоду был грозен он.

Внук, закинув голову, смотрел в небо, из края открытого ротика текла слюна.

– Бабуля, кто это тлиделятый?

– Что ты говоришь, золотко мое? Я не понимаю.

– Ида тлиделятый, это кто, а?

Я еще побродил по парку в поисках пропажи, а потом направился выполнять задание. Работенка выпала мне грязная – заклеймить как идеологического врага человека, которого я не знал. Это было из области – не читал, но осуждаю. Что я сам знал о буддизме, который должен был стать главным объектом критики в истории о вверенном мне антисоциальном, хотя уже и покойном, элементе? Медитация, нирвана, вегетарианство, отказ от насилия, проявляющийся в нежелании убить комара даже тогда, когда он сосет твою кровь. Все. Эти отрывочные сведения можно было почерпнуть из коротких статей об увлекавшихся восточными религиями битлах, роллингах, Цеппелине и Сантане. У всех у них были свои гуру, и имя одного даже осталось в памяти – Шри Чинмой. На обложке двойного диска Сантаны Moonflower было написано его высказывание, что-то типа “Настрой меня на жизнь, Творец”. В смысле, настрой как музыкальный инструмент. Чтоб играть в одной с жизнью тональности. Типа “Слышишь, время летит – БАМ! По просторам страны – Бам!”, но на буддистский манер, с полным отрывом от проблем народного хозяйства.

Коридор коммунальной квартиры, которую Климовецкие делили с Кононовым, шел вдоль стены кинотеатра, вход в который был с улицы Ленина. В конце коридора были три двери. Одна в туалет, вторая – в комнаты Климовецких, третья – в комнату оказавшегося буддистом Кононова. О том, что Кононов – буддист, Климовецкие никогда не говорили. Подозреваю, что слова “буддизм” в их вокабуляре просто не было. Характеристика “дегенерат” исчерпывала их представление о нем. Миша работал приемщиком стеклотары, а его мать и жена работали в Первом гастрономе на Дерибасовской и Советской Армии. Мать – тетя Ира – заведующей отдела, а жена Света – продавщицей. Она намеревалась поступить в торговый техникум и перейти на более чистую и менее изнурительную работу товароведа. С Мишей меня связывали две вещи. Первая – когда-то он был моим одноклассником, вторая – по воскресеньям мы вместе ходили на сходняк в парк Шевченко. Там мы меняли пластинки с той самой музыкой, которую мое комсомольско-кагэбешное начальство считало идеологически вредной. В рабочем столе у меня лежал список западных групп и исполнителей, слушание которых грозило подорвать устои советской власти. Составитель, некая Пряжинская, поработала над списком плохо. Я бы сгруппировал исполнителей в соотсветствии с их антисоветской специализацией, а у нее все шло вперемешку. А может, она просто нервничала. Скажем, Nazareth и Black Sabbath совместно пропагандировали насилие, садизм и религиозное мракобесие, но находились в разных концах списка. Pink Floyd, извращавший внешнюю политику СССР, отстоял на большом расстоянии от антисоветского Dschinghis Khan, который в свою очередь был оторван от насаждавших миф о советской военной угрозе Talking Heads. 10CC, которые, на мой взгляд, грешили только тем, что сильно смахивали на Beatles, оказались, ни много ни мало, неофашистами. Объяснимым было только соседство уличенного в эротизме Рода Стюарта с Тиной Тернер и Донной Саммер, которые просто занимались сексом. Внаглую. От имени гомосексуалистов выступали Canned Heat. Согласно этому списку, секс приравнивался к неофашизму и антикоммунизму. Короче говоря, все представленные в нем, и особенно группа Canned Heat, были редкими в своем роде пидарасами. Как сказал бы один наш бывший генсек.

Если бы эта Пряжинская не привлекала своим исследованием внимание общественности к этим группам, никаких означенных в них пороков никто бы и не заметил. Лучшей, и при этом совершенно естественной, защитой от этой неофашистской секс-чумы было тотальное незнание нашей молодежью английского языка. Слушали ритм, мелодию, голос. О содержании судили по редким понятным словам, по интонации. Но кому это было объяснять? Этой Пряжинской? Я бы, кстати, мог. Я бы мог порекомендовать этой дубине из красного дерева взять словарик и перевести первую песню Wholе Lotta Love со второго Цеппелина.

Way, way down inside,

I’m gonna give you my love,

I’m gonna give you every inch of my love!

Поняла бы она с первого раза и без подсказки, о каких любовных дюймах шла речь? В Lemon Song тоже были неплохие строки:

Squeeze me baby, till the juice runs down my leg.

The way you squeeze my lemon, I'm gonna fall right out of bed.

Если бы она попросила помочь ей с переводом, я бы ей это сделал в стихах. Для большей доступности:

Дави сильней, подруга, пока не брызнет по ногам!

Когда ты давишь мой лимон, могу упасть я под диван!

Или – за диван. И лучше не лимон, а банан. Тогда бы лучше рифмовалось – не дави на банан, упаду за диван! Иногда я думал: что спасло Цеппелин или, скажем, Перпл, от этих гонений? Самым простым объяснением было то, что за этими кампаниями идеологической бдительности стояли люди, которые не знали предмета. Получив команду: “Взять!”, они вцепились в то, что оказалось на виду. Но я также допускал, что где-то в глубине наших идеологических органов мог сидеть какой-то Вася, который лично любил Цеппелин и уберег его от удара.

Квартиры Климовецких и Кононова когда-то были киношными подсобками, но в эпоху острого дефицита жилплощади обжили и их. Из кинозала в коридор постоянно просачивались глухие голоса, крики, визг тормозов, стрельба, музыка. Свыкшиеся с этими звуками жильцы перестали обращать на них внимание, как перестают обращать внимание на тиканье будильника или шипение радиатора парового отопления.

У Климовецких было две крохотные комнатки. В первой, сразу возле двери, лежала на продавленной кушетке тетя Ира. Закинув правую руку за крутое бедро, левой она доставала семечки из стоявшей перед ней синей эмалированной миски. С губ свисала шелуха. Не переставая грызть семечки, она пристально смотрела на вошедшего, пока тот не осознавал, что смотрит она не на него, а на экран телевизора, стоявшего на холодильнике у двери. В центре комнаты находился круглый стол, сжатый с боков сервантом, платяным шкафом и воткнутыми между ними стульями – не гостиная, а миниатюрный склад мебели. Вторая комната отделялась от первой слегка вогнутой фанерной стеной с проемом, завешенным ситцевой занавеской.

Эта комната была еще меньше первой, и в ней помещались только диван и еще один платяной шкаф, на котором громоздились до потолка чемоданы. Между чемоданами были втиснуты колонки. Крохотный промежуток между шкафом и стеной был забит всевозможным барахлом, прикрытым точно такой же ситцевой тряпкой, из какой соорудили занавеску. Между диваном и шкафом стояла тумбочка, на которой громоздилось главное Мишино достояние – японские усилитель Marantz и кассетник Akai, похожие на приборы с космического корабля, и вертушка “Вега”. На полу возле тумбы стояла картонная коробка с дисками.

Я узнал, что Кононов покончил с собой, за неделю до того, как об этом сказали в редакции. Труп обнаружили в воскресенье, когда запах разложения выбрался в коридор. Тетя Ира несколько дней шморгавшая носом в поисках объяснения сладковатой мути в воздухе, встала, наконец, со своего диванчика, прошла к двери соседа и приложилась на секунду к замочной скважине. Пошморгав еще немного, она пошла на улицу, чтобы из телефона-автомата вызвать милицию. Своего телефона у Климовецких не было.

Мы с Мишей возвращались со сходняка и разминулись с Кононовым в подъезде. Его вынесли на носилках, накрытых зеленым ватным одеялом с прогоревшим от утюга черно-коричневым пятном на углу. Из-под одеяла торчали края простыни, которой сначала прикрыли труп.

– О-па, жмурика понесли, – сказал Миша. – Интересно, откуда он у нас тут взялся?

Мы поднялись по узкой деревянной лестнице на второй этаж и в коридоре столкнулись с милиционером.

– По какому делу? – спросил мент, доставая из кармана брюк желтую пачку “Сальве”.

– Живу я тут, – сказал Миша, направляя плечо в промежуток между ментом и стеной.

– Стоять! – заслонил дорогу мент. – Не слышишь, что спрашивают?

– А че спрашивают? – Окрик заставил моего дружбана притормозить. – Ты спросил, я ответил. Живу тут.

– Фамилия как?

– Ну, Климовецкий.

– Ничего подозрительного у соседа не замечал в последнее время?

– У какого соседа?

– У тебя здесь сколько соседей?

– Э-э... – посчитал в уме Миша. – Ну, один. Вовик. Это что, его вынесли?!

– Вот я тебя и спрашиваю, ты за своим Вовиком ничего подозрительного не замечал?

– Да я его вообще видел раз в месяц. А что случилось-то?