Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Он замолчал, а Наташка обвела нас удивленным взглядом:

-- Неужели и после академии в такие места посылают? А не бывает... на научную работу?..

-- Всякое бывает. И сюда посылают. А может, и в академии оставят, в научно-исследовательский институт пошлют, -- с едва скрываемой иронией проговорил майор, взглянув на меня. -- А кое-кто и сам сюда просится. Вот, например, командир наш, подполковник Андронов...

Мне стало стыдно: зачем она бухнула о моих сокровенных мыслях, которые высказал ей еще тогда, в Москве? Климцов, конечно, догадался: мол, не успел еще уйти в академию, а уже помышляет об укромном местечке... Но я говорил только как об одном из возможных назначений после академии: если бы предложили в научно-исследовательский институт, не отказался бы. Понимал, особенно теперь, когда повозился с прибором объективного контроля, зарытую внутри счастливую жилку -- мог бы стать конструктором. Ну а если снова пошлют сюда, в "медвежью берлогу", слезы лить не стану, товарищ майор!

-- В общем, вам надо привыкать к воинской службе, -- отодвинув тарелку, сказал Климцов. -- И не к простой, а к нашей службе -- в войсках противовоздушной обороны, в ПВО. Люди по-своему расшифровали эти три буквы. В войну над нами издевались: где служишь? В ПВО? Это, мол, "пока война --отдохнем". -- Он словно с упреком, относившимся к Наташе, вдруг сказал: -- В общем, служим, охраняем небо, и, чтоб жить здесь, надо понимать, зачем все это делается. Мы и в мирное время как на войне. Трудно и почетно.

Майор поднялся, взял с дивана ремень, затянулся.

-- Ты привык, Василий Кузьмич, усложнять все, -- откликнулась Ксения Петровна, собирая тарелки со стола, и покосилась на Наташу. -- Пугаешь с первого дня.

-- Нет, чего ж. -- Наташа смущенно перевела взгляд на нее. -- Я слушаю... Даже интересно.

-- Не пугаю, -- возразил жене Климцов, -- а говорю, что не только ваш брат, женщины, этого не понимают, но и сами офицеры. Вон Буланкин... -- Он показал головой за окно. -- Подошел сегодня к Молозову, замполиту: "Солят мой рапорт об увольнении? Командир дивизиона или в полку?" И грозит: я, мол, и в центральную газету напишу и, если понадобится, самому министру! Вот каков гусь! Ну ладно, мне идти. А вы не стесняйтесь, обращайтесь к Ксении Петровне: она послужила со мной по дальним гарнизонам, опытная. Хоть вместо меня на штаб ставь!

-- Уж ты наговоришь!

Взглянув на жену и, должно быть, заканчивая какой-то им одним известный разговор, Климцов мягче добавил:

-- Только вот первый раз сплоховала: детей отправила за тридевять земель, к бабушке. Нет бы в городе устроить -- все бы в месяц раз виделись.

-- Всю ночь спать не дал и снова? Это уж слишком, Вася...

-- Ну-ну, на правду не обижаются, -- добродушно похлопав жену по плечу, заметил Василий Кузьмич. -- Кстати, женщины... наверное, завтра встанем на дежурство: сейчас предупредили. Доказывал... Ну да мы предполагаем, а начальство располагает...

"Вот почему он пришел мрачный!" -- догадался я. Настроение мое упало. Черт бы побрал это дежурство и этих "богов" там в штабе! Ставить нас вне очереди, только же стояли... Летят все планы в тартарары!

Надевая шапку, Климцов спросил:

-- Как вчера Демушкин показал себя? Есть сдвиги?

-- Бесполезно, по-моему...

-- Вам видней.

В коридоре, когда мы вышли из комнаты Климцовых, Наташа спросила:

-- Как понимать его слова, Костя? Ты расстроен?

-- Собирался сам съездить завтра в город за продуктами, а если поставят на дежурство, то, выходит, нельзя.

-- И ехать... мне?

Наши взгляды встретились. Я увидел, как в ее глазах мелькнула искорка страха. Я молча обнял ее за плечи, пропустил в дверь, "Вот так, привыкай к службе".

Наташа принялась разбирать чемодан. Выкладывала платья, стопки белья. Я, стыдясь пустоты комнатки и этой приземистой солдатской кровати, выкрашенной в темно-зеленый, грязный цвет, говорил ей, что деньги есть, скопил, и в ближайшие дни, если удастся, отпрошусь -- поедем купим и кровать, и диван, и стулья.

Она повеселела и в своем цветастом халате с крупными оранжевыми гладиолусами по черному полю выглядела совсем девчонкой, резвой и красивой.

Вдруг я увидел невысокую плотную фигуру майора Молозова, мелькнувшую за окном.

-- Замполит идет, Наташа, к нам!

В правилах Молозова -- появляться зачастую нечаянно. На одном месте его дважды подряд застать почти невозможно. За день он успевал несколько раз обежать наш треугольник: "позиция -- казарма -- офицерские домики", быстро передвигаясь на скорых пружинистых ногах. "Вот обегу раз пять по треугольнику, -- шутил он обычно, когда об этом заходила речь, -- и вижу: ого, не медвежья у нас берлога, а целое царство!"

-- Нашего полку прибыло! -- еще с порога, блестя своими острыми зеленоватыми глазами, весело сказал он хрипловатым от табака голосом. -- Это хорошо. Здравствуйте! С приездом вас.

Сняв фуражку и знакомясь с Наташей, он переводил твердый, упрямый взгляд с нее на меня, словно что-то сравнивал, примерял: мол, хороши ли вы, подходите ли друг другу? Крутолобая, будто литая, голова его, остриженная под машинку, была почти круглой. А широковатый нос, настороженно приподнятые брови, привычка проводить ладонью по ежику русых волос выдавали в нем что-то мальчишеское, простое, незамысловатое и в то же время задиристое.

-- Шестая семья! Это важно для нас. Семьи, жены скрашивают нашу службу, -- он вздохнул, опускаясь на подставленную мной табуретку, добавил: -- И пока еще не легкую жизнь.

Его лицо на секунду приняло огорченно-печальное выражение: под глазами собрались морщинки, губы поджались, словно он разом припомнил все наши трудности. Но тут же ожил, выпрямился на табуретке, начал расспрашивать Наташу о дороге, самочувствии. Узнав об утреннем происшествии, опять наморщился, мотнул головой:

-- Да, дорога эта в печенке сидит!

Молозов ко мне относился по-дружески, тепло. Офицеры допытывались у меня: "Чем ты его приворожил? Как о тебе речь -- так высокий штиль!" Я догадывался о причинах такого отношения ко мне. Три области из всей нашей деятельности занимали особое внимание Молозова, он считал их самыми нужными, главными: поддержание боевой готовности, строительство и политические занятия. Первая была особенно любимой: всякий разговор замполита на собрании или в простой беседе неизменно начинался с нее или сводился к ней. Когда он выходил к переносной фанерной трибуне, которую во время собраний обычно ставили на край стола, офицеры начинали перешептываться: "Ну, держись, сейчас оседлает своих коньков!" И в двух главных коньках, оказывается, сам того не подозревая, я ему угодил.

Началось все с полигона, с прошлого лета, когда получали технику и тут же опробовали ее, выполняли первую боевую стрельбу. Знойное и горячее стояло лето. Над тесовыми казармами, в которых мы временно жили, над всем полигоном и выжженной, ровной, как стол, степью висел горячий, спекшийся воздух.

Офицеры, операторы изнывали от жары. У меня под гимнастеркой текли ручьи, все прилипало к телу, пот заливал глаза, в закрытой кабине нечем было дышать.

-- Ну, Перваков, -- сказал Молозов перед стрельбой, -- вы -- офицер наведения, и от вас теперь зависит, чтоб мы поверили в это оружие!

Он говорил будто шутливо, но, когда закуривал папиросу, я заметил, что руки его дрожали. А я и сам, хотя все дни немало тренировался и кабину покидал только на ночь, чтобы переспать, испытывал трепетное беспокойство. Первый раз мне предстояло пускать настоящие ракеты, нажимать кнопку не впустую...

Ракета с грохотом ушла в белесое поднебесье. Потом нам сообщили --попадание отличное. Молозов прямо в кабине растроганно обнял меня:

-- Ну, спасибо! Молодец, молодец! -- У него от волнения и радости подергивались губы.

Раза два он наведывался в мою группу во время политических занятий. Садился так, что мне из-за стола виден был его стриженый затылок. И ни звука. Изредка что-то помечает авторучкой в записной книжке.

Молчальников среди операторов не было. Я старался вопросы ставить перед ними шире, не строго по учебнику. Возможно, поэтому нередко на занятиях загорались споры, диспуты. Так случилось и в присутствии Молозова. Я поднял тогда одного из молодых операторов. Солдат что-то лепетал о роли техники в будущем, переводил глаза с одного товарища на другого.

Мои наводящие вопросы не помогали. В это время и подал голос оператор Скиба:

-- Разрешите, товарищ лейтенант?

Поднявшись, он повернул свое простодушное лицо к солдату:

-- Эх ты, немогузнайкин! Приедешь на свою Орловщину -- небось похвастаешь: "Ракетчиком был". Скажут: "Ого!" А не ответишь на такой вопрос, скажут: "Липовый ракетчик!" Разумей. На технике будет все держаться. Машины, автоматы будут. Не видишь, как у нас делается? Человеку останется кнопки нажимать.

-- Так, да не так, -- глуховато возразил Селезнев, узколицый худощавый оператор, и тут же энергично поднялся. -- У меня есть замечание Скибе, товарищ лейтенант. Выходит, по его, все сведется к кнопкам и машинам? А человека нет? Физика, как говорится, есть, а лирики нет. Так, что ли? Старая волынка...