Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Опускаю ее на кровать, пододвинув табуретку, сажусь рядом так, что наши колени соприкасаются. Наташка поправляет платье, взбивает пальцами завитки волос, спрашивает:

-- Ну и что, этот твой прибор уже готов?

-- До готового еще, как до неба, Наташа! Пока еще первая схема, а их там с десяток.

Она с любопытством смотрит на меня:

-- И у тебя на это хватает... терпения хватает?

Вместо ответа -- смеюсь.

-- А у меня бы не хватило, -- откровенно сознается она.

-- Тебе это вовсе и не нужно! Давай лучше говорить о другом. Знаешь, мне все представляется, будто я во сне и никак не проснусь! В счастливом летаргическом сне. А то вдруг забудусь, и кажется: ты не считанные дни здесь, а уже целую вечность. Понимаешь, вечность?

Решительно завладеваю ее руками, но она останавливает на мне свой взгляд и будто сразу воздвигает между нами незримый барьер. В больших глазах Наташки появляется укор. Знакомое чувство робости, скованности в мгновение рождается во мне, и я, обезоруженный, не выполняю своего намерения. Правда, руки ее, упругие, шелковистые, по-прежнему крепко держу. Наташка снисходительная, гордая, неприступная...

Но в следующую секунду притягиваю ее к груди, и скорее, чтобы ободрить себя, сломить наконец эту ненужную, постылую скованность, с напускной суровостью, горячо дышу ей прямо в лицо:

-- Хватит! Слышишь? Хватит... меня пугать своими глазами, глубокими, бездонными. Все равно ведь ты моя. Моя! Понимаешь?

И снова мои губы впиваются в ее губы...

В коридоре простучали сапоги.

-- Идет кто-то! -- Наташка отпрянула, осуждающе-иронически покачала головой.

Кто бы это мог быть?! Климцовы тоже дома... А когда после стука в двери вырос сержант Коняев, меня поразили его бледность и растерянность. Сердце невольно екнуло.

-- Что случилось?

-- Случилось... -- выдавил Коняев и покосился на Наташку. -- Чепе у нас... с Демушкиным.

Откуда-то хлынувший мороз растекся в груди, пополз к ногам, налил их чугунной тяжестью.

-- Током его...

-- Насмерть?!

-- Не знаю... Там сейчас все.

Наташка недоуменно переводила взгляд с Коняева на меня.

-- Кто это? Твой солдат?

-- Мой. Я сейчас...

Дорогой на позицию Коняев, поспевая за мной, бубнил сбоку:

-- Дежурный расчет начал дополнительную проверку станции, а Демушкин --запасной оператор... Ну и, говорят, сунул руку в блок. Наверное, попал на "высокое" или конденсатор разрядил через себя, голова... Весь синий.

Неужели Демушкин убит?! В это было трудно поверить. А если угодил на "высокое" электронно-лучевой трубки? Ведь несколько тысяч вольт!.. Демушкин, Демушкин...

Днем, когда у меня заработала первая схема прибора, обрадованный, я направился к выходу -- покурить и поделиться новостью с техниками. Но вдруг Демушкин преградил мне дорогу. Волнуясь, прерывисто заговорил: "Товарищ лейтенант, не переводите меня к стартовикам, оставьте... Честное слово даю, все будет... Научусь работать".

Он весь напрягся, вытянулся, серые глаза лихорадочно горели, а впалые щеки подергивались. Затевать с ним неприятный разговор, портить настроение мне не хотелось, и я ответил:

-- Ведь до этого еще не дошло, Демушкин! И потом говорил: вам же будет лучше. Привыкнете!

Глаза его потухли, он покорно отступил, освободив дорогу. Странный все-таки солдат! С первых дней службы за ним укрепилась слава "безнадежного". Сержант Коняев после нескольких занятий на мой вопрос о солдате махнул рукой: "Медвежья болезнь, товарищ лейтенант, испуг". На занятиях Демушкин сидел обычно не шелохнувшись, и казалось, каждое слово западало ему прямо в сердце, впитывалось памятью прочно. Глаза преображались, в них жил жадный интерес. Но вот задавали вопрос -- и все куда-то вдруг исчезало: он произносил одно-два слова, бледнел, на щеках выступала испарина, после чего надолго замолкал. И уже ни наводящие вопросы, ни прямые подсказки не могли вывести Демушкина из этого состояния. Лицо его каменело, взгляд становился далеким, в глазах словно застывал страх перед шкафами, перед лабиринтом линий и условных обозначений элементов схемы, вычерченной на большой белой клеенке.

Припомнилось, что после дневного разговора в кабине, уходя домой, я перехватил взгляд Демушкина -- какой-то отрешенный, невидящий... Не придал значения -- и вот... Неужели сознательно сунул руку?.. Но что бы ни было, факт остается фактом: человека, может быть, уже нет!..

Коняев с сожалением протянул:

-- Эх, чуял с самого начала -- беда будет с ним!

-- Бросьте, все мы задним числом умные! -- резко оборвал я.

На позиции вокруг машины толпились солдаты и офицеры. Все хранили мрачное молчание, прятали лица, будто каждый был виноват в случившемся. В кузове хлопотали санинструктор, два солдата и жена майора Молозова, темноволосая статная женщина с задумчивыми глазами и белым лицом, врач по образованию. Она добровольно оказывала медицинскую помощь всем в дивизионе: солдатам, офицерам, их семьям.

Когда мы с Коняевым подбежали, Андронов отдавал распоряжение шоферу:

-- Поезжайте не быстро, но и не медленно. Выполняйте все указания врача Марины Антоновны. Навстречу вам уже выехала полковая санитарка.

Жене Молозова помогли вылезти из кузова, она села в кабину. Андронов напоследок тихо спросил:

-- Какие виды, Марина Антоновна?

-- Трудно пока сказать. Глубокий шок. Очень важно, что своевременно сделали искусственное дыхание. Возможно, еще и сотрясение мозга... Но это под вопросом.

Я успел заглянуть в кузов: Демушкин лежал на носилках, укутанный ворохом одеял, лицо прикрыто простыней.

Машина тронулась.

Меня колотил внутренний озноб. Сцепив зубы, старался унять лихорадку, но не удавалось. Толком не знал, что случилось, как все произошло, хотя в душе росло ощущение какой-то большой вины.

Кто-то позади меня вздохнул, сказал, будто вслух подумал:

-- Ну вот и увезли Демушкина... А солдат не плохой, только не очень понимали его болезнь.

-- Всем по своим местам! -- резковато скомандовал подполковник и повел свирепым взглядом по толпе. -- В кабину управления зайти майору Молозову, лейтенанту Первакову, дежурному офицеру и смене операторов.

В кабине он опустился на стул, спросил:

-- Кто из операторов присутствовал? Елисеев, Селезнев? Рассказывайте, Елисеев, что видели.

На бледном лице Андронова было знакомое выражение горечи, складки запали резко и глубоко.

-- Вроде потенциометр полез подкрутить. -- Елисеев выступил вперед на шаг, губы его, видно от испуга, были совсем бескровными. -- Потом слышу --треск, отвертка отлетела к двери, а Демушкин ударился об этот шкаф, упал. Посинел весь...

-- Ну а вы, Селезнев?

Непривычно черствым выглядело теперь узкое лицо Селезнева. Короткими пальцами он беспокойно сучил за спиной.

-- Все дни Демушкин ходил чумной, товарищ подполковник, -- косясь на меня, доложил он. -- Началось с того, когда товарищ лейтенант Перваков сказал ему о переводе к стартовикам. Это перед приездом жены... А в этот день совсем потерянным стал, на шкафы натыкался. В общем, был у него разговор днем с лейтенантом Перваковым и с сержантом Коняевым. У него болезнь, оказывается, с войны, на днях признался.

Так вот оно что!.. Значит, о болезни правда! Коняев со своей догадкой был близок к истине. А мы, выходит, кощунствовали над человеком, смеялись.

Андронов принялся расспрашивать операторов, бросая короткие вопросы: где стоял? как? какой потенциометр собирался крутить? Наконец обернулся ко мне:

-- А вы как думаете, Перваков, что произошло?

У меня во рту все пересохло, язык не поворачивался; я неуверенно пролепетал:

-- Возможно, коснулся электрода трубки...

Мельком взглянув на меня, подполковник отвернулся, потом приказал операторам покинуть кабину. Когда они вышли и дверь закрылась, Андронов с минуту сидел молча, склонившись, плотно сжав губы.

Что у него там сейчас делается, за высоким лбом, на котором кожа стянута в короткие горизонтальные морщины? Крестит меня на чем свет стоит?..

Андронов вскинул тяжелые веки, спросил:

-- Какую вы оценку даете этому?

Его глаза остановились на мне не мигая, будто собрались прожечь. "Какую? Вот именно -- какую..."

-- Не знаю, товарищ подполковник, -- промямлил я растерянно.

-- Офицер "незнайка" -- последнее дело! -- рассердился он. Брови его запрыгали, готовые взлететь. -- Что с ним было за последнее время?

Мой не очень вразумительный, путаный рассказ о солдате не удовлетворил подполковника. Он сумрачно заметил:

-- Короче, не знаете. -- Поднялся, как-то подчеркнуто выпрямился. Я почувствовал неладное. -- Формально отнеслись к человеку, уподобили иголке в стогу сена... Сожалею, лейтенант Перваков, но, если окажется, что с Демушкиным не случайность, будете наказаны.

Молозов за все время так и не проронил ни слова. Вот уж, наверное, в его глазах я совсем упал.

Они ушли, а я несколько минут не мог двинуться с места, будто прирос к полу кабины. Тут он, Демушкин, еще час назад стоял невредимым!.. Теперь шкафы были выключены, и ничто не напоминало о происшедшем. Глупый, нелепый случай, из-за которого все пойдет насмарку: прощай успехи, уважение. Останется только проработка на собраниях, совещаниях. А как смотреть людям в глаза? Загубили человека. Как сказать Наташке?