Модель - Николай Удальцов

— Разрешите обалдеть.

— И как же можно жить без машины? — спросила Злата, после того как справилась со своим обалдением.

— Очень просто.

Нужно регулярно есть фрукты, а по утрам делать зарядку…

— И все?

— Нет, не все.

— А что же еще?

— Остальное — каждый должен решить сам…

— …Скажите, — спросила она, — а жизнь — сложная вещь?

— Не сложная, — ответил я, подключив свой ненадежный жизненный опыт, — раз в ней разбираются даже дураки…

…Вот так я встретился с этой девочкой из поколения, задремавшего где-то между Че Геварой и Окуджавой.

Притом о существовании ни первого, ни второго — не подозревавшего.

В тот момент я думал, что ее поколение еще не научилось тому, чему научилось наше поколение: лицемерить и скрывать то, что мы представляем собой на самом деле.

Только потом я узнал, что она была из того поколения, которое научилось откровенно рассказывать о том, что оно собой представляет — то, чему наше поколение так и не научилось.

Если мы, в эпоху Гагарина, выбирали между Доном Кихотом и Гамлетом, то они, в эпоху Леди Гаги, выбирали Леди Гагу.

Впрочем, все, возможно, было не совсем так, как я подумал в тот момент.

Возможно, все было проще.

Между Василием Блаженным и Василием Теркиным мы вначале выбрали Василия Теркина; потом Василия Теркина забыли, а тем, кто такой Василий Блаженный, так и не поинтересовались…

…А о том, что мое поколение оказалось банальным историческим провинциалом, я в тот раз даже не подумал подумать…

…Как-то я сказал моему другу, поэту Ване Головатову:

— Знаешь, похоже, своего велосипеда они не изобретут. — И он ответил:

— Зато обязательно научатся орать во весь голос о том, что они лучшие на свете велосипедисты…

…Я спросил своего друга, художника Григория Керчина:

— О чем они задумываются и что такое они знают из того, что не знали и не задумывались мы в их возрасте? — И Гриша улыбнулся, правда, сделал он это как-то грустно:

— Они не задумываются о том, что Земля круглая, но знают — что такое пересадка во Франкфурте.

И пусть черт его знает, когда она там была — Куликовская битва.

Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:

— И — Ледовое побоище…

…Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.

Она вновь захотела сказать мне что-нибудь приятное:

— Знаете, а я ведь о вас где-то слышала. — Но я разочаровал ее, оказавшись не падким на популярность:

— Тогда — не верь.

Это — вранье.

— Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? — удивилась девушка; и я ответил так, как думал — хотя мой экспроментальный ответ удивил меня самого:

— Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…

…И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не претендующее на эксклюзивность, но все-таки на что-то годное:

— Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?

— Это в смысле — голая? — насторожился ее голосок.

— В принципе, ты определилась совершенно верно.

— Значит — голая? — утвердилась она, а я вздохнул:

— Значит — в смысле.

— Интересно, — призадумчиво прошептала девушка.

— Что тебе интересно?

— Интересно, как вы меня изобразите одетой только в один смысл?

— Это уже моя забота, — призадумчиво прошептал я, представляя себе эту девушку одетой только в мой взгляд.

— А это — как?

— Это так, что я хочу написать с тебя картину; но до тех пор, пока мы не начали, у тебя есть возможность отговорить меня от этой затеи.

— А почему вы хотите написать картину именно с меня?

— Потому что я создаю спорные произведения искусства, а ты — произведение искусства бесспорное…

— … А вы всегда говорите правду? — спросила она, помолчав секунды полторы.

— Да, — честно соврал я…

— …Понятно, — вздохнула Злата.

— Что тебе понятно? — переспросил я, уточняя — к чему относится этот вздох: к тому, что ей нужно будет раздеться, или к тому, что мне придется писать картину?

— Понятно, что вы меня распнете, а я даже не буду знать — зачем мне это нужно?

Может, объясните?

— Не объясню, Злата, — я говорил серьезно; и мою серьезность подтверждала улыбка.

— Почему?

Сами не знаете?

— Знаю.

— Что знаете?

— Знаю, что любой человек найдет тысячу аргументов в пользу того, чтобы распять другого человека.

И две тысячи — в пользу того, чтобы не быть распятым самому…

…Ее мысли довольно замысловато побродили по лицу и вылились в вопрос, довольно неожиданный, если вдуматься.

А если не вдумываться — то вполне нормальный:

— Вы целомудренный человек?

— Наверное, — ответил я, — Только в моем возрасте это называется уже по-другому…

…Ее слова заставили меня задуматься.

Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили меня, а я бросил пить — мне как-то удавалось обходиться подружками моих бывших жен.

Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним женщинам — самим бывшим женам.

А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.

Кто-то скажет, что это — верх целомудренности.

А кто-то, что целомудрие и я — жители с разных улиц…

…И, помолчав немного, я добавил:

— Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое — целомудрие. — И тут же нарвался на ответ:

— А мне что-то и не хочется разбираться в том — знаю я или не знаю, что такое целомудрие.

Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно нам.

Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на выяснение того, что это значит…

— … А вы часто рисуете обнаженных женщин?

— Не часто, но рисую.

— Но ведь голая женщина — это зло, — девушка явно проверяла ремонтоспособность моего здравого смысла. — Так говорит религия.

Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете явление — обнаженную женщину — христианство назвало злом.

Уже за одно это — все мужчины должны стать атеистами», — И Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она укрепила свой аргумент:

— Так говорят все религии; а на них стоит человечество.

И я опять промолчал в ответ: «Один из нас — либо я, либо человечество — делает большую ошибку, утверждая, что обнаженная женщина это плохо.

И так как не может быть, чтобы так сильно ошибался я, то, скорее всего, ошибается человечество.

Я утверждаю, что обнаженная женщина — это прекрасно; и достаточно взглянуть на такую женщину всего один раз, чтобы понять, что право не человечество, а я».

Не знаю, каким образом Злата забралась в мои мысли, но она их явно прочитала:

— А вы не сексуальный маньяк? — Возможно, этот вопрос девушки мог быть простым уточнением диспозиции.

— Думаю, что — нет, — ответил я; и тогда у меня появилась возможность сравнить ее мысли с зайчиками, которые прыгают по солнечной лужайке в поисках то ли пищи, то ли развлечений.

И мне оставалось только моргать — смотреть на нее пунктиром.

Потому что на мои слова о том, что я не сексуальный маньяк, девушка выразилась неоднозначно:

— Жалко…

…Злата посмотрела на меня и тоже заморгала.

Тогда я еще не знал, что под ее ресницами прячутся чертики в таком огромном количестве, что можно организовывать ферму по их промышленному производству с последующей реализацией через розничную сеть по сходной цене.

Я узнал об этом потом.

Как раз перед тем, как узнать, что это совсем не черти, а ангелы…

…Так уже выходило в моей жизни не в первый раз — общаясь с женщинами, я зачастую путал ангелов с чертями.

И — наоборот…

— … Скажите, а разве одетых женщин рисовать нельзя?

— Можно, Злата.

— Почему же вы их не хотите рисовать?

— Потому что одетая женщина — это женщина.

И — только.

— А раздетая?

— Это символ.

— А разве красиво одетая женщина не может быть символом? — спросила она.

— Символом — чего? — переспросил я.

— Ну, например — символом скромности, — девушка изобразила персональную скромность, опустив глазки; и я про себя улыбнулся в ответ на ее уловку:

— Наверное, может.

Просто я до сих пор не знаю — что символизирует одежда: скромность или — наоборот?

— Как — это? — девушка явно не на шутку заинтересовалась моими словами.

— Очень просто.

Разве, например, бриллиантовая брошь на платье женщины может символизировать скромность?

— Скажите, вы напишете с меня правдивую картину? Ну, такую, что все мои знакомые меня узнают?