Модель - Николай Удальцов

Видя мое улыбающееся молчание, Злата проговорила:

— Вы, наверное, не понимаете меня и осуждаете?

— Не понимаю, но не осуждаю, — ответил я, насколько это было возможно, серьезно:

— Дураки считают непонятное плохим.

Остальные считают непонятное — интересным.

«Человек проще знаний, но сложнее веры», — мог бы сказать я, но ничего не сказал, потому что пришла моя очередь задавать вопросы:

— А ты сама веришь в Бога? — И, услышав мой вопрос, она воспользовалась своей очередью улыбаться:

— В каком случае вы сочтете меня большей дурочкой — если я скажу: «Верю», или если я скажу: «Нет»?

— Знаете, Петр Александрович, правильно я говорю или не правильно — но это мое мнение. — После этих ее слов мне не оставалось ничего, кроме как дать поручение Всевышнему, рассчитанное на Его гуманизм:

— Суди тебя Бог.

И, пораздумывав о чем-то, Злата сказала:

— Ясно.

Люди делятся на тех, кто верит в Бога, и на тех, кто не верит.

— Да, — соврал я в ответ, потому что прекрасно знал, что люди делятся на тех, с кем ты хотел бы жить в одном подъезде, и на тех, с кем — нет…

…Девушка замолчала.

И это было нелицемерное молчание.

Эта девочка, даже ничего не говоря, умела говорить правду так, словно на свете ничего, кроме правды, не существовало.

Наше время разделило людей.

На тех, кто уверил себя в том, что на свете нет ничего, кроме лжи, и на тех, кто понял, что на свете ничего не может быть, кроме правды.

Их поколение могло сделать только одну ошибку — начать разговаривать со всеми людьми подряд как с умными.

Впрочем, это даже не ошибка.

Это просто отсутствие опыта…

…Потом, через много дней, когда картина была уже давно написана, я, не помню, по какому поводу, вспомнил наш разговор со Златой о Боге и рассказал об этом Грише Керчину; и он поиронизировал:

— Ты бы еще о смертных грехах с ней поговорил.

— Это было ни к чему, — ответил я.

— Почему?

— Потому что в ней не было главного смертного греха.

Смертного греха, не упомянутого в Писании.

— Какого?

— Равнодушия…

…Но наш разговор о неведомом завершился не просто.

Девочка приоткрыла губки и, проведя пальчиком по подбородку, высказала совсем не новую мысль:

— Н-да… В мире очень много непонятного для людей. — И мне пришлось превратить ее моноложное предположение в диалог:

— Да.

Только для разных людей мера непонятного разная.

— Это — для каких людей? — уточнила она; и я ответил на ее не новую мысль — не новым утверждением:

— Для тех, кто хорошо учился в школе, — непонятного меньше…

— …Такие вы молодцы, — Злата переходила от темы к теме так, как переходят реку вброд, не пользуясь мостами со светофорами и шлагбаумами.

Без малейшего перерыва; и это подтверждало то, что она была уверена в том, что говорит.

Но это была не проблема ее поколения.

Такое случалось во все времена:

— Мои предки меня тоже уму-разуму учить любят.

Это нельзя, и это нельзя.

А сами прожили в нищете, но, как магазины перестали пустовать, бросились за покупками.

Тряпки-то важнее всего оказались.

— Не переборщай, доченька, — тихо ответил я. Тихо — потому, что не был уверен в том, что девочка переборщает.

— Не переборщай?! — Злата не уточняла, а передразнивала меня:

— Да, для вашего поколения новая машина важнее новой женщины!

И этот вещизм вы называете нравственностью?

За тряпками погонялись, а страны, в которой вы родились, больше нет.

Теперь говорите, что это самая большая геополитическая катастрофа в истории, — Вот именно на этом месте Злата впервые заговорила не своими словами, и будь мои мозги порасторопней, первый аргумент в споре двух поколений мог бы у меня появиться уже тогда.

Но я иногда соображаю довольно медленно.

И хотя у меня есть оправдание — люди вообще медленно соображают — поколенчский диспут продолжился словами девушки:

— Будто эта история не на ваших глазах мимо вас текла.

— Да у вашего поколения нет будущего, — этим аргументом потомка хотела завершить свою тираду.

Но на самом деле вдруг просто поставила все на свои места.

Потому что я все понял.

«Будущее может быть только у тех, кто сделал правильный вывод из настоящего, — не ответил я. — Для остальных — настоящее так и останется в настоящем».

Земля только думала, что вертелась, но всего-навсего ходила по кругу.

Эта девочка была типичным продуктом постсоциализма.

Социализм — это время, когда все проблемы людей идут от глупости эпохи. А постсоциализм — это время, когда все проблемы эпохи идут от глупости созданных социализмом людей.

Девочка была недовоспитанным поколением наших детей.

Но проблема их поколения заключалась не в том, что это поколение оказалось недовоспитанным, а в том, что недовоспитанным было поколение их родителей.

К которым я относил и себя.

Злата продолжала раскачиваться на носочках, а я откинулся на спинку кровати и рассмеялся.

— Что вы смеетесь?

Разве я не права?

— Права, девочка, права!

Впрочем, и не права одновременно.

— Я? — Злата явно не ожидала того, что я начну смеяться, и не понимала — почему я это делаю?

— Да, девочка.

Просто — не ты.

Я говорил негромко, спокойно, продолжая улыбаться.

И меня радовало то, что многое из того, что могло создать мой персональный дискомфорт, оказалось таким понятным.

Может, я вообще оказался из тех, кто больше радуется не вопросам, а ответам.

— Как это не я? — Кажется, в первый раз с тех пор, как выяснилось, что у меня нет автомобиля, мне удалось озадачить Злату.

И, судя по ее глазам, озадаченье это было совершенно искренним:

— А кто же еще?

— Если я скажу тебе, что — я, это может показаться нескромным.

Конечно, не один я, а все такие, как я.

И твои родители в том числе.

— Неправда, — милая девочка была так уверена в своей правоте, что готова была вступить в спор, совсем не задумываясь над тем, что этот спор давно разрешен.

Этак лет за тысячу до того, как наши прадедушки перестали быть детьми:

— Неправда.

Мы переросли вас.

Просто вы боитесь сами себе в этом признаться. — Глядя неуверенность девочки, я продолжал улыбаться:

— Уверяю тебя, милый ангел, мы — такие же умные, как вы; а вы — такие же глупые, как и мы.

— Мы не дураки! — девочка так искренне вступалась за свое поколение, что поколению можно было бы позавидовать.

Позавидовать тому, что у ее поколения есть такие красивые адепты.

Мне даже захотелось, чтобы эта девочка была бы правой.

Если бы была…

— … Ваша самая большая беда в том, что для вас деньги стали главным, — продекларировала она несвою истину; и мне ничего не осталось, как улыбнуться:

— Деньги не большая, а очень маленькая беда.

— Почему?

— Потому что они очень быстро заканчиваются.

Большие беды заканчиваются не так быстро.

— Вы, — девушка явно не хотела останавливаться на половине дороги нашего спора, — вы искали гармонию, а все ваши желания ограничились деньгами.

Деньги — это все ваши желания и вся ваша гармония!

Вы — рабы денег!

Я спокойно выслушал этот краткий монолог; а потом внес в него свой корректив:

— Девочка, гармония — это умение сосуществовать со своими желаниями на равных.

— Мы не дураки! Мы, в отличие от вас, не сдадимся вещизму! — повторила Злата, не приняв мою шутку; и в ответ на ее слова я просто спросил:

— А с чего же ты взяла, что мы сдались вещизму?

— Я по радио слышу это каждый день.

И по телевизору об этом говорят, чуть не в каждой программе, о том, что вещи закрыли вам все.

Загромоздили все ваши мысли.

— В каждой программе, кстати сказать, созданной нами, — напомнил я маленькой спорщице.

— Ну и что, что вами?

— А то, что мы такие глупцы, что, еще не опробовав радость хороших вещей, еще не насладившись ими, да и не распробовав их на вкус, мы объявили вещи врагами.

Недавно я был в Швейцарии.

Швейцарцы ходят не в том, что красиво, а в том, что удобно.

Но они живут среди красивых вещей уже не первое поколение, и их безразличие понятно.

А мы?

Еще толком и не попробовали жить красиво, но уже решили, что красота — это бессмысленная цель.

И вещи предстали пороком.

Но эту бессмысленность и порочность вы не обнаружили, не открыли, а просто повторили за нами.

Кстати, не где-нибудь, а стоя в очереди за тряпками в бутиках или на вещевых рынках.

Это уж — каждый по своему карману.