Бессонный всадник - Мануэль Скорса

– Состенес…

– Да, хозяин.

– Душно мне…

Состенес осторожно открыл окно. Стая уток появилась в зеркале и исчезла. Умирающий поднял голову.

– Амбросио Родригес, – спросил он, – что ты стоишь в дверях?

Состенес поглядел и никого не увидел.

– Там никого нет, хозяин.

– Я помещик, Амбросио Родригес. Тут все мое. Всем, что ты видишь, владею я! И ты предлагаешь мне стать сторожем?!

– Я предлагаю вам добрую сделку, сеньор Минайя, – отвечал Родригес так спокойно, что помещик смягчился.

– Сделку?

– Другие помещики хотят отобрать наши права, сеньор Минайя. Много лет они до них добираются. В Янакоче прав не уберечь. Я ищу, где их спрятать.

– Здесь не монастырь.

– Здесь лучше, чем в монастыре, хозяин.

– Что ты порешь?

– Здесь поместье.

– Не говори глупостей.

– Сюда никто не войдет без спроса, хозяин.

Помещик окинул взглядом ружья на стене.

– Войти-то войдет, а вот выйдет ли… – Голос его был тяжек. – Но что мне до того?

– Вы могли бы сохранить наши права, – отвечал Родригес.

Минайя побагровел от гнева, и Родригес прибавил:

– Мы заплатим, хозяин.

Помещик снова смягчился.

– Откуда ты знаешь, что здесь, в Лаурикоче, твоих прав не тронут?

– Те, кому они нужны, ищут на фермах, в селеньях, в часовнях. Им и в голову не придет искать в поместье.

– Кто тебя надоумил?

– Когда ездишь, много чего передумаешь, сеньор, – отвечал Амбросио Родригес, глядя на пампу, где каждую минуту могли показаться Семпронио и его люди.

– Кто дал вам эти права?

Родригес выпрямился.

– Испанский король, – сказал он. – В тысяча семьсот пятом году. – И торжественно произнес: «Повелеваю, чтобы индейцев не лишали земли, не выслушав их и не рассудив по закону и праву».

– Теперь в Перу другая власть.

– Закон все тот же, сеньор.

– Права Чаупиуарангской общины сгорели в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, во время войны с Чили.

– Наши уцелели, сеньор. Старейшины спрятали их в Карамарке еще до чилийцев.

– На все у вас есть ответ, – угрюмо усмехнулся Минайя. – Хорошо. Предположим, я приму эти бумаги на хранение. А кто тебе поручится, что я не стану служить двум господам?

Где-то вдали пампа изрыгнула коней. Семпронио напал на след! Родригес представил себе, как тяжко он утомился, и подумал о том, что гордость всадника уязвлена в нем больше, чем тщеславие ловца. Рано или поздно он права отберет, но кто оградит его от насмешек Медардо де ла Торре, от язвительных вопросов: «Неужели твой конь догнал Родригесова ослика?»

– Сколько ты дашь мне?

– Это вам решать, сеньор.

Кони отблесками серебра застыли на солнце. Родригес представил себе, как Семпронио клянет «этих слюнтяев, с которыми и улитку не поймаешь».

– Урожай пошел плохой, – ворчливо сказал помещик. – Янакоча бедна.

– Ничего, соберем, – отвечал Родригес, а сам думал: «Семпронио проищет на болотах три часа. Ему не догадаться, что я в усадьбе».

Кони повернули обратно, и тень горы поглотила их.

– Меньше чем за пятьсот солей в месяц не берусь, накладно.

– Пятьсот?

– И притом вперед за каждые полгода!

Солнце отлило из серебра новых всадников. Родригесу казалось, что он видит, как рысью, склонившись к седлу, едет Семпронио.

– Семпронио!

– Да, хозяин?

– Может, мой вороной догонит его свинью?

Дон Медардо де ла Торре подчеркнул последнее слово.

– Тут не в коне дело, хозяин.

– Чего же тебе надо? Разве у тебя нет людей, и лошадей, и денег?

– Не вытянуть нам, сеньор Минайя!..

– Мы не на рынке, – рассердился помещик.

– Хорошо, сеньор Минайя.

Глаза у Родригеса покраснели, слипались, ему хотелось спать, но он различил новых коней из поместья «Эль Эстрибо». Различил он и полосатое пончо главного управителя.

– Не обессудьте, сеньор Минайя, если я вам предложу…

– Говори!

– Денег у нас нет. Собрать мы их соберем, но сейчас это нелегко. А вот людьми расплатиться мы можем…

Помещик оживился.

– В Лаурикоче много заброшенной земли. Жалко терять такие участки! У вас их некому вспахать, засеять, убрать. А сколько бы там уродилось зерна, и ячменя, и картошки!.. Мы можем посылать вам людей каждый месяц. Они бы работали даром.

– Их надо кормить.

– Принесут с собой.

– Двадцать человек в месяц пришлете?

– Это много.

– Скажем, пятнадцать.

– Досюда от нас трое суток пути.

Капля пота закрыла левый глаз, но правым Семпронио видел болото. Не может он, сучий сын, здесь укрыться, негде тут спрятаться! Слева вилась дорога на Кичес, справа – вниз к Лаурикоче. В поместье его не укроют. Семпронио пришпорил коня и поскакал налево.

– Что же ты предлагаешь? Родригес выпрямился.

– Сеньор Минайя, если вы поклянетесь хранить наши права, община будет каждый месяц присылать вам по десять человек. Пока вы помогаете нам, мы не возьмем с вас денег.

– Сос-те-нес… – проговорил умирающий помещик.

– Да, хозяин?

– Я не по правде свел счеты с Эррерой. Янакоча ничего не должна мне. Это я ей должен. Много должен, Состенес. Догони его!

– Он ускакал, хозяин.

– Скажи ему, что дон Герман Минайя хочет говорить с доном Раймундо Эррерой. Не забудь: с «доном».

– Еду, хозяин.

Умирающий глядел на комод, где стояли фотографии: вот мой отец, вот моя мать, вот мой брат Теодуло. Никого уже нет на свете. Как мала была тогда Лаурикоча! Кто бы подумал, что охрана этих прав – лучшая сделка семейства Минайя? Даже серебряный рудник не принес им столько, сколько работа общинников. О, господи!..

– Состенес…

– Да, хозяин?

– Святой водицы!..

Состенес откупорил бутылочку, которую, загнав коня, привез» ли из Уануко, и окропил застывшее лицо помещика. Старик посмотрел на портрет кичливого всадника. «А это был я».

– Состенес!

– Да, хозяин.

– В нижнем ящике – сверток с золотыми монетами. Возьми его себе.

«Это я, молодой…»

– Помолись со мною…

– Отче наш, иже еси на небесех, – простонал Состенес и слезы выступили на его глазах.

А помещик кричал, задыхаясь:

– Я сосчитался с вами не по правде! Я должен вам, Раймундо! Что вы там стоите? Идите сюда! И ты АмбросиоРодригес, не стой в дверях! Сейчас, сию минуту, я возвращу вам деньги!

Глава пятая,

о болезни, поразившей янау анкские часы

Донья Аньяда, самая старая из пяти стряпух, служивших у судьи Монтенегро, божится, что первыми захворали часы субпрефекта Валерио. На Вербное воскресенье она учуяла приторный запах. Донья Паулина, другая кухарка, утверждает, что донья Аньяда ошиблась. «Ладан забивал все запахи». Однако все согласны в том, что через три дня больные часы скоропостижно скончались. Впоследствии установили, что перед смертью они опухали. Ни один механизм этого не избежал. Должно быть, и часы субпрефекта перенесли воспаление в скрытой форме.

Заболели они в обманчиво погожий день. Отдохнув после обеда, под вечер субпрефект направился к судье. Жители Яиауанки, встречавшие его по пути, ничего особенного не заметили. Субпрефект вошел в зеленые ворота, намереваясь почать новый бочонок водки. Он пересек двор, где пеоны сгружали мясо и картофель, доставленные из Уараутамбо. Донья Аньяда сообщила ему, что судья «отдыхает». Субпрефект собирался вежливо удалиться, когда донья Пепита, кушавшая вишни во внутреннем дворике, пригласила его зайти. В гостиной они повели обычный светский разговор – спорили о том, в июне или в сентябре надо справлять Новый год, как вдруг донья Пепита открыла рот, словно хотела вскрикнуть. Субпрефект схватился было за револьвер, но хозяйка указывала пальчиком на его жилет. Растерянный представитель власти прислушался, но ни мебель в зеленых чехлах, ни сбрызнутый керосином пол, посыпанный свежими опилками, ни кружевные занавески не издавали ни звука. Почему же так исказилось лицо доньи Пепиты?

– Аньяда, Паулина, Домитила!

Служанки прибежали на зов. Указывая пальцем на брюхо субпрефекта, хозяйка заверещала:

– Жилет!

Только тогда представитель президента Прадо заметил ниточку какой-то слизи. Удивленный, но еще владеющий собою, он вытянул из правого жилетного кармана цепочку, на которой испускали дух его часы фирмы «Лонжин».

– Господи Иисусе! – крестились служанки.

Оказавшись на свету, часы забились в судорогах.

– Ой, дева Мария!

– Матерь Пречистая!

Немного оправившись, донья Пепита велела служанкам уйти. При агонии присутствовали только она, ее супруг, Арутинго, Атала и Валерио. Тем не менее служанки еще долго слышали зловоние во внутреннем дворике, где росли герани, хотя там и кадили как могли. Отошли часы к вечеру. Ильдефонсо – по кличке Куцый – завернул их в тряпочку и похоронил подальше, за камнями. Однако ему пришлось подкрепиться водкой. До самого утра служанки поливали мебель одеколоном, но запах стоял такой, словно великан испустил газы. Раздосадованная хозяйка твердила: