Бумеранг - Надежда Нелидова

Отец упирался до последнего. На него давили, обрабатывали часа два. Наконец, он понурился, смирился.

«Больной, несчастный, презренный старик. У дочерей-злодеек…»

Сестрицы подхватили его под руки и потащили в ближайшее отделение сберкассы: переводить деньги на Верин счёт.

По дороге он вспылил, грозно затопал ногами, выдернул руки и повернул было назад. В нём на минуту проснулся маленький властный король Лир.

Но его поймали, вернули, прикрикнули, пустили слезу, усовестили, чмокнули в морщинистую щёку. Дообработали до кондиции… В тот же день Верин счёт дополнился суммой с четырьмя нулями. Тогда это были очень хорошие деньги.

Стоит ли говорить, что на дачу родителей Вера никогда не пустила? Мотив: «Планы поменялись. Мне и дочери надо устраивать личную жизнь. У дочки вся жизнь впереди, да и я ещё не старуха». И разве она не была по-своему права?

«Неблагодарность! Похоже, словно рот кусал бы руку, которая подносит пищу…»

Решив на семейном совете Верины проблемы, принялись решать Надюшины. Отец хотя бы пытался выторговать мелочи. Чтобы Любочка с новорождённой первое время пожила в благоустроенной квартире, которую он подарил любимице Надюше. Действительно, куда с малышкой посреди лютой зимы в холодную лачужку – с больным мужем, с дымящей печкой и помойным ведром?!

– Сама виновата: нужно было соображать, когда выходила замуж за больного алкаша, – безжалостно рубанула правду-матку грубоватая Вера. – Да ещё рожать от него ребёнка. Да ещё когда нет ни кола, ни двора. Мы её в три голоса отговаривали – она же нас не слушала.

Всё по правде, мам-пап, – продолжала она. – Пусть теперь расхлёбывает кашу, которую сама заварила. Пусть говорит спасибо, что пустили хоть в лачужку. Да и посели её в Надюшину квартиру: потом не выставишь. Муж-алкаш за ней потянется. А тут и так теснота. Когда вы с мамой в гости приезжаете – повернуться негде. Получится как в сказке про ледяную и лубяную избушку, помните? Про лису и зайца? Сядут на шею и свесят ножки. Оглянуться не успеем – окажетесь на улице.

И снова вмешалась милая хлопотунья Надюша. Всё расставила по полочкам своими домовитыми полными, женственными руками:

– В самом деле, папуля. Сколько угодно семейных пар даже такого угла не имеют. И ничего. Рожают, детей поднимают. Я ведь не о себе беспокоюсь: о вас с мамой. Вы уже не молодые: давление, сахар. Не сегодня-завтра ко мне насовсем переселитесь. У тебя уже был один удар – мало? А тут писк-плач целыми днями, бессонные ночи. Пелёнки, запах мыла, детские присыпки, влажность – а у мамы вон подозрение на астму. А Любин алкаш поселится: запои, белые горячки… Ужас!

В общем, Люба с маленькой девочкой прожила в отцовской квартире от силы полчаса. Одна сестра подхватила коляску с новорождённой, другая узел с пелёнками и бутылочками. Сзади плелась рыдающая Люба.

Отец снова превратился на минуту в негодующего короля Лира. Затопал ногами: «Это моя, моя квартира! Какое имеете право?!» И бессильно повесил седую голову. Кто его слушал: бесправного, жалкого, развенчанного, свергнутого…

«Смотрите, боги! Бедный я старик, я удручён годами, ими презрен. Раз дочери сердца восстановили против отца…»

– Не выключай ночник, – просит Люба. – Боюсь темноты. А тут хоть слабый огонёчек.

Каждая очередная ночь приходит как маленький персональный ад. Господи, какая муть поднимается со дна взболтанной, взбаламученной души. Вместе с мутью медленно всплывают, как утопленники, большие и малые камни и камушки. И тут же под собственной тяжестью медленно опускаются, погружаются обратно в песок и ил. Среди них самые тяжкие – родительские могильные камни, погребшие под собой, задавившие, сплющившие Любину душу…

«… Их жестокость мне сердце растерзала, словно коршун… Я ещё увижу, как на таких детей падёт отмщенье».

Как закончится её, Любина жизнь? Неужели, по логике и закону бумеранга, повторит старость родителей? В одиночестве, боли, непонимании, обиде? Разорвёт ли выросшая Любина дочь порочный круг – ведь Люба столько вложила в неё тепла и любви? Или… нет?

Вот когда дай господи терпения. Чтобы необременительно, без ропота, кротко принять заслуженный, совершивший по рукам круг и вернувшийся обратно камень. Только не вопрошать: за что? Ой, есть за что…

– Сходи в церковь, покайся, – предлагаю я Любе.

Отец Святослав снял епитрахиль. Устал и проголодался: четыре часа с небольшим перерывом (попил чаю с пресной ватрушкой) принимал исповеди прихожан. Последней была женщина средних лет, в платочке. Рассказывала долго и подробно, суетливо поправляя и теребя уголки платка.

Не зря говорят: у родителей сердце в детях, а у детей – в камнях. Натворим за жизнь, а время отвечать приходит – «я больше не буду». Как малые напроказившие дети, ей Богу. Провалим экзамен и канючим, выпрашиваем у неподкупного экзаменатора: «А можно мне пересдать? Нельзя, поздно уже? Тогда поставьте «тройку» или хотя бы двоечку с плюсом, а?»

В этой несчастной хоть сомнения зашевелились. Слабенький звоночек зазвенел: а так ли жизнь прожила? Малый луч в конце жизни кусочек тьмы рассеял. С запозданием, но рассеял. А сколько вокруг живущих во тьме и уходящих во тьме?

Женщина вышла из храма. Обернулась, как положено христианке, трижды истово перекрестилась, в пояс поклонилась надвратной иконе. Сняла платок, свернула и положила в сумочку, поправила модную причёску. И стала обычной женщиной, каких много на улице.

Постояла, щурясь, привыкая к яркому солнечному свету после полутьмы храма. Ступила, вписалась, влилась в текущую человеческую реку. Держится прямо, уверенно. Голова чуть откинута, подбородок поднят, глаза спрятаны под солнцезащитными очками.

И никому не видно заваленной камнями души.

ДЕСЯТЬ СЛОВ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ ЖИЗНЬ

Ольга – моя соседка по гостинице. Командировочные дела позади, завтра по домам. Идём по улице. На носу зима, болтаем о шубках.

– Я купила её… – припоминает она. – Купила её в 1996 году… Когда умер мой отец. Когда, – она, как вкопанная, останавливается среди улицы, среди потока людей. Смотрит на меня расширившимися глазами. – Когда я УБИЛА своего отца.

… В этот же вечер в гостиничном номере по телевизору идёт документальный фильм. Седой старик празднует юбилей. К нему выстроилась очередь из детей и внуков с подарками. Целуют, желают здоровья. Непрерывно звонит телефон: живущие в других городах дети и внуки спешат признаться в любви деду и отцу.

Вдруг – хриплый, горловой всхлип. Ольга боком валится в постель, зажимает уши. Страдальчески морщится: «Не могу, выключи, выключи!»

Я знаю её историю, о которой не знает и не узнает никто и никогда из Ольгиного близкого окружения. Простая и страшная история о том, как десяток незначительных слов сломали жизнь двух самых близких и любящих друг друга людей: отца и дочери. Превратили их жизнь в ад. Две родных судьбы, бессмысленно выдернутых и раздавленных. Кем? За что?! Почему именно они?

«Кладбище – не дача, а могила – не грядка, верно?

Я с неприязнью посматриваю на шумную компанию, высадившуюся десантом из двух машин. Прибыли как на огород: деловые, активные, громко перекликаются. В майках, трениках, панамах, перчатках, с садовым инвентарём.

Вскопали могилку, удобрили навозом. Обработали от вредителей, посадили семена. Обильно полили (покойного не спросили, каково ему под таким дождичком?) Теперь будут высаживаться всё лето тем же десантом. Деловито, истово, добротно окучивать, рыхлить, поливать, пропалывать сорняки. В обед плотно перекусывать стряпнёй и яичками. Посматривать с превосходством вокруг: их-то могилка самая ухоженная. Игрушечка, а не могила. Вызывающе, жирно, пышно зеленеет, цветёт и только что не плодоносит… Огородники, блин.

Я перевожу взгляд на нашу скромную могилку. Осенью привезли в мешках торф: чёрный, бархатный, разровняли в цветнике – красиво. Весной выяснилось, что на торфе ничего не растёт: ростки сгорают на корню.

Я иду по простому пути. Покупаю самые яркие искусственные цветы. Вкапываю в землю обрезанную пластмассовую бутылку, втыкаю пластмассовые стебли. Скромно и со вкусом.

Я не так предусмотрительна и запаслива, как соседи-огородники. Лопаты у меня нет, и ножика нет. Даже завалящей щепочки поблизости не валяется. Засучиваю рукав, погружаю руку в рыхлый торф, копаю ямку.

А-ах! Какая боль! Стремительно выдёргиваю руку. С неё сначала обильно капает, потом течёт ручьём горячая кровь. Как же я забыла! Ещё с осени в земле осталась закопанной стеклянная банка с водой, в неё мы с сестрой опускали живые цветы. Зимой банка, конечно, лопнула, рассыпалась. Острый осколок глубоко поранил руку. По-моему, задело крупный сосуд и кость.

Промыть рану у цистерны. Вода мутная, тёплая, протухшая. Такой скорее не промоешь, а заразишь. Если уже не заразила какой-нибудь столбнячной палочкой. Когда едем в машине, чувствую усиливающееся жжение в руке. Зубы сами по себе выстукивают дробь. Трудно сглатывать слюну. Колотит озноб: то натягиваю шерстяную кофту, то сбрасываю её. Все признаки заражения.