Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

В пятницу вечером у Вольского начиналась совершенно другая жизнь. Дома его переодевали в нарядный костюмчик, детсадовские тряпки тут же дезинфицировали и прятали в специальную коробку до понедельника. Его умывали, причесывали, кормили разносолами, которые в изобилии готовила тетя Галя, давали кубики, книжки с картинками и самосвал, за который ни с кем драться было не нужно. Вольского укладывали спать в собственную постельку, накрывали одеялом с вышитыми котятами (по котенку в каждом углу, и еще один – в середине). Мама заходила пожелать своему мальчику спокойной ночи. Потом родители уходили «весело проводить вечер» – в ЦДЛ, в Дом кино, в театр… В субботу они тоже проводили время. А иногда – и в воскресенье. И Вольский их совсем не видел. Но часто в доме бывали гости, и можно было тихонько сидеть рядом с родителями почти целый вечер. Иногда ему даже разрешали залезть на табуретку и рассказать стишок про мишку или октябрят. Родители улыбались, мама ласково трепала по щеке, и это были самые счастливые моменты в жизни Вольского. Правда, случались они довольно редко.

Родители очень любили Вольского, когда он был чистенький, не шумел и читал стишки, веселя гостей. Когда Вольский лежал в постели с соплями до пупа или с обвязанным ангинозным горлом, глухо кашляя и плача по ночам, родители его любили не очень. Это оскорбляло их чувство прекрасного. К тому же, от больного ребенка можно заразиться и сорвать съемки. Да и хлопот с ним полно. Так что когда маленький Вольский болел, его кормила бульоном и меняла ему компрессы тетя Галя.

Но с тех пор Вольский никогда не болел. У него на это просто времени не было. Он много работал и болеть ему было некогда.

Вспомнив про детские болезни, Вольский остро ощутил свое сиротство. Голова болела, хотелось, чтобы кто-нибудь положил на лоб прохладную ладонь, пожалел, взъерошил волосы, сказал, что все будет хорошо. Но пожалеть Вольского, как водится, было некому. От этого в животе снова сжалось, и на глаза навернулись злые мальчишеские слезы, которых никто не должен видеть, а кто увидит – получит, по шее получит, потому что Вольский никогда не плачет. С тех пор, как вышел из детсадовского возраста…

Итак, его зовут Аркадий Сергеевич Вольский. Ему тридцать шесть лет, он – владелец крупной инвестиционной компании, скупает полудохлые предприятия, ставит на ноги, продает втридорога и получает от этого помимо прибыли колоссальное удовольствие. Живет один, работает по двадцать часов в сутки. И никогда не болеет. Болеть ему некогда, он для этого слишком занят. Все ясно.

Все было ясно, кроме того, почему он оказался в больнице.

Впрочем, все скоро разъяснилось. Когда Вольский в очередной раз проснулся, тетя Поля, которую на самом деле звали Полина Степановна, рассказала про аварию.

Просто повезло, что местный житель Иван Сергеевич Селиванов, рано утром проезжавший на велосипеде неподалеку от города, увидел искореженную машину. Селиванов не растерялся и, добравшись до первого же телефона-автомата, вызвал милицию и скорую. Подоспевший фельдшер доставил Вольского в больницу города Заложное, где ему и была оказана неотложная медицинская помощь. В четвертой палате этой самой больницы Вольский сейчас находится. У него сотрясение мозга, ушибы, порезы и перелом руки. Сломанная рука болталась на растяжке – толстая, белая, похожая на шлагбаум, только без полосок.

Чуть скосив глаза, Вольский обнаружил на прикроватной колченогой тумбочке поильничек и попросил пить. Сдобная Полина Степановна Аркадия попоила, после чего он немедленно снова провалился – на сей раз в глубокий сон без каких бы то ни было сновидений.

Проснулся Вольский, когда за окном было темно. Так. Он в больнице. После аварии. Это ему сказала медсестра тетя Поля. Вольский попытался сосредоточиться. Какая авария? Он помнил все урывками. Темная дорога, туман, чьи-то холодные пальцы на запястьях… Перекрученные ремни безопасности… Крошево лобового стекла… Топот маленьких ног в темноте… Было это на самом деле или нет? Вольский не знал. Сон и явь в голове основательно перепутались. Совершенно точно, что он куда-то ехал. Он ехал… Да, точно, ехал в Москву, ему надо было на работу. Он никогда не болеет, потому что много работает. Утром он должен был подписывать договор с англичанами. А вместо этого лежит в больнице. Прекрасно.

Следовало немедленно позвонить на работу. Они там все, наверное, уже с ума сходят. Вольский очень живо представил, как все сходят с ума: охрана, заместители, шофер Федор Иванович, который всегда ворчит, если Вольский куда-нибудь едет один… Перед англичанами извинились, конечно, да и черт с ними, с англичанами – в конце концов, этот договор им нужен гораздо больше, чем Вольскому, подождут, не графья… С чем действительно плохо – так это с мурманскими верфями, которые Вольский собирался прикупить. Там самому надо разгребаться, надо лететь туда, а он в больнице, черт побери.

Нужно звонить на работу, успокаивать всех, чтобы с ума не сходили, и разруливать как-то с Мурманском. Нужен телефон.

Вольский скосил глаза и посмотрел на тумбочку. Там стояли какие-то склянки с лекарствами, белый эмалированный поильничек, валялись клочья ваты. Никакого телефона, конечно, не было.

Доехав до Маяковской (сорок пять минут на метро, сущие пустяки), Соня Богданова посмотрела афишу зала Чайковского (предлагалось народное гулянье в трех актах, постановка Понькина, дирижер Конькин) и пошла вдоль сверкающих витрин, крикливых вывесок и целующихся парочек вниз по Тверской. С неба сыпалась гаденькая снежная крупка, оседала кашей на мостовой, но Соне такая погода нравилась. Она любила бродить по холодному неуютному городу, а потом отогреваться где-нибудь горячим чаем с булкой, потому как после снежной крупки и осеннего ветра нет ничего вкуснее чая с булкой, факт.

Медсестра Богданова шла медленно, и мысли ее текли спокойно. Все хорошо. Мама гостит у сестры в Атланте, пробудет там минимум до Рождества, и это очень кстати. Маму Соня очень любила, но с ней вместе было нелегко. Зарплата через неделю, что тоже неплохо.

Пешая прогулка способствует оздоровлению и сжиганию лишних калорий. Чудненько, чего еще желать.

На Пушкинской она зашла в кафешку, полюбовалась пирожными в витрине, заказала чай с мятой и уставилась в окно. За соседним столиком две очень молоденькие девицы карамельного вида обсуждали личную жизнь. Соня тоже с удовольствием рассказала бы кому-нибудь, как Пашка ходит за ней хвостом, а Толик по этому поводу ревнует и устраивает истерики. Однако у нее не было ни Пашки, ни Толика, ни личной жизни как таковой. Да что там, у Сони Богдановой не было даже белозубой подружки в пушистом свитере, которой можно пожаловаться на отсутствие личной жизни.

«Ну что ж, каждому свое», – подумала Соня. В конце концов, личная жизнь – вовсе не самое главное. Можно прекрасно обойтись и без Пашки, и без Толика, и без Антона. Без Антона, про которого категорически нельзя думать никогда. Чтобы вредные и опасные мысли в голову не лезли, следует сосредоточиться на горячем чае. Или на слякоти за окном. Или заранее обдумать, какой роман любимой Кристи прикупить в книжном. Про это про все думать можно. Про Антона – нет. Можно и нужно думать о мудрой мисс Марпл, которая никогда не была замужем и счастливо дожила до глубокой старости. Но ни в коем случае нельзя вспоминать, что мисс Марпл – вымышленный персонаж. Счастливая одинокая женщина, не знавшая любви, может быть только вымышленным персонажем. Ну и пусть! Лучше жить ненастоящей жизнью, чем страдать и плакать по ночам в подушку, потому что некому тебя утешить и обнять. В конце концов, у нее есть работа, горячий чай, холодный день и уютный диван в маленькой квартирке на Теплом Стане.

К своему дивану Соня вернулась усталая, но вполне довольная. Приняла ванну, прочитала пятьдесят страниц свежекупленного Честертона и заснула как младенец.

Ей снились неясные шепоты, тихие шелестящие голоса. О чем они говорили? Соня не помнила. Может быть, они не сказали еще самого главного. Может, они как раз собирались сказать самое главное, но тут зазвонил телефон.

Была половина второго ночи. Звонил Валера Драгунский, бывший мужчина-начальник, с которым медсестра Богданова поддерживала некое подобие дружеских отношений. Они созванивались по праздникам и время от времени помогали друг другу на взаимовыгодных условиях.

– Сонь, прости, что поздно, у меня к тебе важное дело, – припустил Валерка с места в карьер. – Ты в ближайшие дни сильно занята?

– Как обычно, – ответила Соня, зевая (она еще не очень проснулась и соображала плохо). – Сутки через двое.

– А больничный взять можешь?

– Могу, наверное, если ты, например, мне его выпишешь. А в чем дело-то?

– Выручи, а? – взмолился Драгунский. – Позарез нужна сестра у больного дежурить. Самая лучшая. Ты ведь знаешь, что ты – самая лучшая?