ТалисМальчик - Диана Ибрагимова

Иногда они ходили на море с утра и оставались до полудня, но чаще по утрам бабушка занималась домашними делами, а море, самое прогретое, было с трёх до семи. Совсем рано, пока внуки спали, бабушка ходила на рынок, а потом готовила, стирала, убирала для всей улыбающейся оравы, такой любимой и родной. Ради глазёнок и улыбок своей детворы бабушка напрочь забывала о собственных болячках. И каждый день дети плескались в море, а бабушка читала, скрываясь от солнца под полями огромной смешной шляпы (пожилая женщина считала, что пигментные пятна на лице – это просто слишком активные веснушки, и если их прятать от солнца, они сойдут).

Возвращаясь с моря, вся ватага проходила мимо обсиженных старушками лавочек. Другие бабушки пережидали губительную для их здоровья жару в квартирах, и выдвигались понежиться в тенёчке лишь когда солнце пряталось за домами. Они не водили внуков на море (ни местных, ни привозных), а бабушку Али считали либо слишком здоровой, либо ненормальной.

Сами дворовые бабушки болели. У них болели руки, ноги, спины, головы, сердца и глаза, и вообще им вредно было находиться на солнце, поэтому они совсем не двигались и практически ничего не делали. И внуки их, только достигнув определённого возраста, начинали бегать купаться сами, дворовыми стайками. А бабушки, завидя «столичную» семью, вслух завидовали: вот бы их Вале, Пете, Наташе такую одёжку! А в шестилетнем сознании девочки образовалась чёткая взаимосвязь между сидением на лавочке и бедной одеждой.

Алевтина не купила бабушке новый стульчик, как обещала. Старый ещё не успел износиться, а бабушка успела умереть. «Здоровая» и «ненормальная» бабушка умерла, а «нормальные», все годы болеющие бабушки (все до единой! – Аля пересчитала) всё так же обсиживали лавочки. Лучше бы вы все сгинули! – в сердцах кричала Аля, оказавшись на похоронах сразу после вступительных экзаменов. По вам всё равно только лавочки скучать будут!

Но лавочкам скучать не давали. Их заполняли мясистые тела, которые сидели, не выходили на солнце и ничего не делали, чтобы сохранить здоровье и дольше прожить; а жили дольше, чтобы ничего не делать, не выходить на солнце и сидеть на лавочках. Тогда, кажется, Алевтина возненавидела всех этих «лавочных» бабушек.

На глаза попалась вторая тетрадь – надо уделить внимание и ей. Здесь будут аффирмации – сильный психологический приём, не раз помогавший Але в трудных обстоятельствах. И она стала писать – строчку за строчкой, строчку за строчкой:

Я предаю забвению прошлое. Я свободна.

Я всегда на должной высоте.

Я веду себя адекватно во всех ситуациях.

Аля закрыла тетрадь. На сегодня хватит. Но легче пока не становится. Может, сон поможет?

Она переоделась в сорочку с подсветкой и замерла перед трюмо. Отражённая ночная сорочка особенно сосредоточенно демонстрировала грудь, и застенчиво, в разрез, приоткрывала начавшие загорать ноги. Сорочка выбиралась для него. Специально. Исключительно. К чему теперь? К глазам? К волосам? К грядущему морскому загару? Неважно. Потому что она предназначалась его взгляду, его рукам, чтобы шёлк был первым, чего бы они коснулись – и взгляд его, и руки; чтобы нежная прохлада ткани оттенила тёплый шёлк кожи. Кружевные, совершенно невесомые трусики подбирались под цвет кружев сорочки – точь-в-точь. Алевтина хотела надеть всё это в первый вечер.

Плохо. Всё ещё очень плохо. Мысли давят, чувства душат. Айпод и Лара Фабиан снова пришли на помощь. Крошечные наушники на время изолировали от всего мира, о котором не хотелось думать, в котором не хотелось быть. Иногда музыка эффективнее всяких психологических техник. Особенно твоя музыка.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Казалось бы – море, солнце, отпуск! Но дни шли гадкие, ползучие. Ночи ещё гаже, ещё отвратительнее. Сегодня снова снились кошмары. На этот раз Алевтина была в тёмной живой комнате, и комната громко шипела:

– Стремитесь всегда к идеалу, но не считайте каждую эмоцию идеальной, если она в действительности не такова (Э.Баркер. Послания с того света).

– И ошибка бывает полезна, пока мы молоды, лишь бы не таскать её с собою до старости (В.Гёте).

– Не висни на прошлом. Те, кто виснет на прошлом, не имеют будущего.

Звук доносился отовсюду: устремлялся из стен, свисал с потолка, поднимался с пола. И каждая умная мысль достигала её, Алевтининого, тела, пронзая насквозь. И это была даже не боль, а нечто большее. Боль проходит, а это – это большее – Аля знала, не пройдёт никогда. И она слушала, и слушала, и пронизывалась новыми мыслями, потому что деться ей было из этой комнаты некуда.

– Когда одна дверь счастья закрывается, открывается другая; но мы часто не замечаем её, уставившись взглядом в закрытую дверь (Хелен Келер).

– То, что ты называешь страстью, – это не сила души, а трение между душой и внешним миром (Герман Гессе).

Комната шипела и шипела, но с каждым афоризмом Аля понимала, что эта мудрая живая комната права.

Алевтина тяжело проснулась и снова потащила себя на пляж.

Она уже выходила из моря, когда огромные тяжёлые волны, почему-то тёмно-лилового цвета, куда-то её поволокли, подталкивая. Странные какие-то волны, невесёлые. Море нефритовое, спокойное, а это нечто другое. Тянет, давит. А-а-а… Понятно. Вот ты, значит, какой бываешь, Депрессия. Захлёстываешь тёмно-лиловой волной, молча и тяжело. Теперь нужно, чтобы лиловые волны не настигли посреди нефритовых. Раньше как-то быстро удавалось от неё отделываться: домашний сеанс самоанализа, задушевная беседа с любящими, крепкие объятия, поощрение себя какой-нибудь деятельностью – и только её и видели, депрессию эту. А сейчас не уходит, не отпускает.

Хорошо тому, кто умеет жевать шоколад и рыдать в подушку. Алевтина этого не умела – ни сладости поглощать, ни плакать свободно, от души, чтобы всю горечь выгнать, раз она сама выйти не может. Аля вообще не умела ничего, что делают в дешёвых романах, может, потому, что раньше не создавала себе дешёвых ситуаций.

Она снова погрузилась в лёгкое полузабытьё. А разве полузабытьё бывает лёгким? – мелькнула мысль перед погружением.

Ещё одно уродливо облепленное купальником туловище заволокло себя в воду – нехотя, неуклюже и некрасиво. Иногда кажется, что большинство так и живёт: нехотя, неуклюже и некрасиво. Будто каждым своим движением по жизни говоря: так уж и быть, я сделаю этот шажок, но имейте в виду, вы мне теперь за это будете пожизненно обязаны. Вот и эта колобочка в гадко-золотом заходит субмариной в воду, да так, словно одолжение делает и морю, и тем, кто содрогается от зрелища сего.

Алевтина терпеть не могла плохо подобранные купальники. Такое впечатление, что все некрасивые туловища задались целью сделаться ещё некрасивее: помещают свои колобковые попищи в непомерного размера трусищи; приплюскивают грудь, едва прикрывая «шторочками» ореолы, когда можно подобрать отлично сидящие «чашечки»; или просто раскладывают грудь на пузе, в то время как её можно приподнять и создать иллюзию для посторонних глаз, не знающих настоящего положения грудей.

Пани Зоряна оказалась искренней и говорливой. Алевтину удивило, как та выдержала свои два одиноких дня на пляже – в молчании и без слушателя. Але общительность девушки-подсолнышка была на руку: она отвлекала от мучительных размышлений и при этом позволяла особо не откровенничать самой.

Алевтина узнала, что и доченьки у Зоряны чудесные, и муж хороший, не пьёт, и магазин автозапчастей держит, и дом просторный – они гостей любят принимать. Только сыночка им для полного счастья и не хватает. Вот и послал её муж в санаторий – оздоровиться перед беременностью.

− А у нас в Тернополе тоже красиво: замки, пещеры, костёл, и озеро есть… Приезжай в гости.

Классический украинский Алевтине было легче понимать – на него периодически соскакивали партнёры и клиенты из Киева, и именно его как-то в детстве Аля обнаружила во втором ряду бабушкиного книжного шкафа. Книги и два школьных учебника – наследство от папы и дяди – были усвоены девочкой за её пятнадцатое лето, и навыки, приобретённые тогда, неоднократно помогали Алевтине в работе и в жизни. Аля ни разу не пожалела о времени, потраченном на знакомство с ещё одним языком, и от души веселилась, услышав в новостях жуткий суржик из уст украинских политиков. А вот тернопольский диалект отличался от классического, и Аля часто переспрашивала, когда Зоряна вдруг срывалась с русского на свой родной.

Вслушиваясь в говор женщины с интересом доморощенного лингвиста, Алевтина улавливала отличия от русской речи и думала о ненависти к москалям. Той, которая из анекдота. Где она? Москвичка не прикидывалась украинкой, хотя могла бы, ведь здесь всё равно по-украински разговаривают только приезжие с Запада. И местной можно притвориться, но зачем? Они прекрасно ладили с украинкой и так – вот бы и странам так же хорошо общаться!