Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Каждую ночь, глядя на «пенал», я думаю об одном и том же. Мысль скользит по рельсам, отполированным родами. Вначале я пытаюсь припомнить, всегда ли был у нас этот шкаф, или он появился позже, когда я была маленькой. Ответа я не нахожу. Во всяком случае, наваждение, связанное со шкафом, стало одолевать меня после того, как я вышла замуж.

В спальне ничего не меняется, метаморфоза происходит только с тем, чего я не вижу: с тем, что снаружи, за стенами комнаты, и с тем, что внутри шкафа. Я стираю в памяти здание «Фамилистера», хозяйственный, ювелирный магазины, гараж «Эссо», и на их месте сразу же возникает дубрава, древний лес, вплотную подступающий к нашему дому. И вот уже я слышу, как ветер гнет деревья, прислушиваюсь к крику ночной птицы, который вполне может быть и чьим-то условным сигналом. Лес занят повстанцами. Я пробовала разобраться, какими именно, но дальше внешнего облика никогда не шла, ну а с виду любые мятежники — толпа разношерстная. Сейчас я уже отказалась от всяких попыток уточнять, кто они, потому что тогда мне пришлось бы выбирать, на чьей стороне я сама.

Поначалу мне немного мешает присутствие Паскаля, но он сразу же незаметно исчезает, стоит мне представить себе лицо человека, спрятавшегося в шкафу. У меня ушли долгие месяцы на то, чтобы закрепить его черты, теперь они запечатлены… я хотела сказать «в моей памяти», но это было бы не очень точно, мне ведь удался фокус посложнее — придумать лицо, которого я никогда не видела. Теперь это лицо поселилось во мне окончательно, притаившись за будничными мыслями. Собственно оно и есть мои застывшие задние мысли, к нему не подступишься, и о нем нельзя рассказать кому-нибудь, обрисовать или описать его, даже просто сказать: оно похоже на…

Ну и все, больше ничего и нет. Я гашу свет в полной уверенности, что вдыхаю лесной воздух. Тишину вот-вот разорвет выстрел, но времени услышать его мне никогда не хватает. Уже закрывая глаза, я понимаю, что рядом Паскаль, и нежно, чуть-чуть жалея, провожу рукой по его волосам.

Сегодня утром я опоздала на свой автобус, поехала девятичасовым. Опоздала — может быть, не совсем подходящее слово, потому что я приняла решение изменить свой график еще до того, как вышла из дому. Я вовремя поняла, что на восемь пятнадцать я, если и успею, то только в последнюю секунду. Таким образом, приняв это решение, я избавляла себя от идиотского созерцания, автобуса, отъезжающего как раз тогда, когда я почти настигаю его, и от бесконечных колебаний: бежать — не бежать; мне не придется, решив в последнее мгновение все-таки попытать счастья, задыхаясь, появиться на остановке слишком поздно, когда уже никто из пассажиров меня не заметит. Эту услугу мы, пассажиры, оказываем друг другу: когда кто-то из нас видит опаздывающего, он кричит шоферу, даже если сидит в самой глубине автобуса: «Подождите, мсье Клод, вот еще один», — и мсье Клод останавливается и терпеливо ждет.

Итак, я была рада, что вовремя поняла, что опаздываю. Но меня раздражало, что понадобилось совсем немного, чтобы полетел весь мой утренний распорядок.

— Хватит тебе нервничать, — сказал Паскаль, — отдохни, раз у тебя есть свободное время.

Но я-то нервничала именно из-за свободного времени. Паскаль, конечно, не виноват, такому спутнику жизни позавидуют многие женщины, но есть вещи, которых он не понимает. Его нисколечко не волнует (если ему некуда спешить), что он болтается с утра до вечера бестолку, не замечая потерянных часов, он говорит, что для фоторепортера это нормально. Странным образом я оказалась совершенно не при деле. У меня нет привычки опаздывать, и уж совсем я не умею приходить загодя, а тут предстояло потерять целых полчаса.

— Ну что, отдохнешь или, может, зашьешь мне куртку?

У Паскаля скверная привычка чересчур набивать карманы, и вечно он забывает сказать, когда они только начинают рваться. Возни с той курткой, о которой он говорил, было больше чем на час.

Перебирая мысленно все дела, которыми я могла бы заняться, я каждый раз приходила к выводу, что они слишком серьезны. В конце концов я связала крючком квадратик из остатков шерстяных ниток. В общем, я была собой недовольна, потому что делала это, лишь бы убить время. Вязать крючком я ничего не собиралась — ни покрывала, ни подушки, ни кофты какой-нибудь. А теперь придется, из-за этого случайного квадратика, и мне это не нравится, терпеть не могу, когда меня на что-то вынуждают обстоятельства. Идея любой вещи должна созреть, я должна продумать, как впишется это шитье или вязанье в мои повседневные дела, да и сама вещь должна быть все-таки необходимой. Я вовсе не хочу быть из той породы женщин, что хватаются за иголку при первой же возможности. Я слишком хорошо знаю, к чему это ведет, когда вот так распоряжаешься свободным временем: роковым образом минуты отдыха распространяются на часы, отведенные для полезных дел. Есть у меня такие сослуживицы (я не говорю о мадам Клед, или о Каатье Балластуан, они слишком увлечены каждая своей страстью), которые совершенно утратили всякую сдержанность, я бы даже рискнула сказать, всякое нравственное чувство и впали в отупение наркоманок, лишь бы, как они говорят, «не сидеть сложа руки». Ну, а у меня простоев не бывает, я-то всегда знаю, что буду делать каждую минуту, во всяком случае, до сегодняшнего утра знала.

По мере того, как рос квадратик, нарастало мое раздражение.

— Люблю смотреть на тебя, когда ты вот так спокойно сидишь, слегка бездельничая, — сказал Паскаль, готовя мне кофе.

То, что он произнес эти слова в ту самую минуту, когда я готова была взорваться, показывает, до какой степени его восприятие действительности оставляет желать лучшего, разве только я так безупречно владею собой, что, глядя на меня, о моих чувствах не догадаешься.

Предпоследний ряд я вязала уже в таком бешенстве, что в углу сделала вместо шести накидов пять. Я спустила несколько петель, потом распустила два ряда, заметив, что плохо подобрала цвета: розовый слишком близко соседствовал с желтым, а уж этого сочетания я не выношу. Как ни крути, мои эстетические искания были абсолютно лишены смысла. Я могла связать идеальный квадратик, просто безукоризненный, но ведь сам по себе он ничто, всего лишь часть вещи, о которой я не имею даже представления. Мне скажут, что в принципе лоскутное творчество для того и существует, чтобы найти применение обрывкам шерстяных ниток, обрезкам ткани, которые уже ни на что не используешь, но такая бесцельная работа выводит меня из себя: я должна знать, для чего это пригодится. Я закончила свой квадратик в совершенном смятении и едва ли не со стыдом спрятала его в корзинку для рукоделия, стараясь больше о нем не думать; но что-то беспокоило меня. Я сидела на банкетке у входной двери и вдруг почувствовала, что теряю равновесие, что вот-вот у меня закружится голова. Каждое утро я на этой банкетке провожу несколько минут. Снимаю тапочки, надеваю туфли, чищу щеткой пальто, проверяю, что лежит в сумке: расческа, ключи, проездной билет, ручка, карманный фонарик, чековая книжка, четыре таблетки аспирина, два кусочка сахару… Вроде бы кто-кто, а уж я-то все свои жесты знаю наизусть, ведь я делаю все в одном и том же порядке, в одно и то же время; и тем не менее сегодня утром все мои движения казались мне какими-то чужими. Я поняла, в чем дело, только перед самым уходом: каждая вещь была на своем месте, но солнечный луч, который обычно в эти дни (стоит сентябрь, и еще очень тепло) проходит сквозь подставку для зонтов, прежде чем лечь на пол, сейчас уже дотянулся до комода.

— Ты же опоздаешь! — крикнул Паскаль из кухни.

Когда я открыла дверь, сад был освещен ярче, чем все последние дни, и я даже подумала, не вернуться ли за темными очками — глаза у меня довольно слабые, но, когда я еду автобусом восемь пятнадцать, никакие очки мне не нужны. «Уж не так все изменилось», — сказала я себе, подходя к калитке.

Слева от входа растет очень красивый куст махрового жасмина, правда, сейчас ему не хватает влаги. Я крикнула Паскалю, махнувшему мне на прощанье из окна:

— Полей жасмин.

— Хорошо.

— Прямо сейчас, чтоб не забыть.

— Допью кофе и полью.

Он исчез в доме, а я отворила калитку. Уже собираясь прикрыть ее, я вдруг увидела на ветке что-то белое, довольно высоко, у самой стены. С большим трудом я притянула к себе эту ветку и сорвала цветок. Он был восхитительно красив и невероятно душист.

Паскаль, появившийся с лейкой, увидел, что я остолбенела. Просто невероятно: майский цветок распустился в конце лета. Сразу догадавшись о причине моей растерянности, он решил подтрунить надо мной.

— Надо радоваться цветам тогда, когда они расцветают! Смотри-ка, вот еще один.

Он показывал на самую верхнюю ветку.

— Этот будет тебя ждать, когда вернешься, здесь нужна лестница. Поспеши, через пять минут твой автобус.

Он пошел за лестницей, а я побежала. Уже закрыв калитку, я увидела на кусте не одно, а два белых пятнышка. Я позвала Паскаля, но он не понял меня и только как-то по-детски послал мне воздушный поцелуй. Жасмин я завернула в носовой платок и положила в сумку. Мадам Клед увлекается садоводством, даже ботаникой. И когда я говорю «увлекается», это еще слабо сказано.