Евангелие от Лукавого - неизвестен Автор

Снежным, семидесятилетним комом лепился в Советской России "жилищный вопрос". "Общаги", "коммуналки", как не надсмехайся, были единственным способом переселить людей из подвалов и бараков, где жили через занавесочки-перегородки; но в том была беда, что сумели врасти они в быт, заглубиться корнями в советскую - в человеческую - жизнь на целые поколения. Обмен - только равноценный, построить дачу - только по двум или трём проектам, а ранжировали там, в проектах, всё, вплоть до оконных проёмов: печурки никуда не приткнёшь. Приватизация девяносто первого года столкнула этот снежный ком с места он покатился лавиной, и на много лет покупок, продаж, обменов, новостроек, на тысячи преступлений хватило его движения. Маклеры были обычные и были "чёрные". Обычные работали в фирмах, в рамках горстки противоречивых законов - "стригли" свои честные проценты со сделок. На первых порах квартир для продажи было мало, посредники могли накручивать на них по 30-50% от стоимости, да вдобавок при любой возможности выцыганивали у клиентов "штуку"-другую. Бизнес есть бизнес. "Чёрные" маклеры были каждый сам по себе. Их прибыль была несравнимо выше, на их долю приходилось больше половины рынка жилья. Постепенно спрос стал в 2, в 4, в 10 раз меньше предложения, комиссионные агентств сократились до 2-6%, и "денежные" сделки перепадали всё реже: переселить какую-нибудь пьянь, запутать, обсчитать на сложной "цепочке" обмена... Методы "черного" рынка были поэффективней. Подделать документы - это ещё мастерство, ловкость рук, а можно было без всякого мастерства - запугать, если надо - убить. Примеры не перечислишь... В этой среде и варились риэлтеры. Законов не было, стряпать их не успевали - значит, и взятки гладки со всех.

II

- Ей богу, земляки, зазря! Зазря, а! Ведь русский - русского! Человека без жалости осуждаете! Ведь один хлебушек ели! Егоров шёл, запинаясь босыми ногами на травянистых кочках, и то и дело словно оступался - прямил в коленях, ища ногой черную и податливую землю. Казалось - он идёт, пританцовывает. - Не жалобись, - мрачно оборвал его лейтенант. - Жил - хоть прими, что нажил, достойно. Мы таким как ты навечно решку наведём. Уж больно время подходящее. Всё ваше поганое семя наружу открылось. - Наводи, наводи; глядишь - что и останется! Отплатятся тебе твои слова, кривил разбитые губы Егоров. - Кому? - Лидке поверил! А у неё дядья враги народа, у ней отец первым на селе кулаком был. Вот такой тебе мой сказ, сволочь. А больше ни слова от меня не получишь!.. - Да мы и без слов стрельнём, - ответил старшина. - Охота была - слушать... Егоров отвернулся, посмотрел на поле, на поросший ивняком берег речонки. "Подумают - трушу, - почему-то запрыгало у него в голове. - А не всё ли равно?" Рвануть бы туда - к оврагам. Птицей бы долетел. Лейтенант вынес вперёд руку с пистолетом. Что-то глухо, без боли, ударило Егорова в затылок, в ушах разорвалась струна, и тут он увидел, что стоит на коленях над этой жёлтой речонкой, до которой хотел убежать, и ему захотелось напиться из неё. "Нельзя, догонят", - испугался он и попытался встать, но не поднялся, а покачнулся - и сунулся лицом в лёгкую, как облако, воду. Там - за водой - он проснулся в хате, и мать, смеясь, тормошила его, мальчишку, за плечи, а отец - за столом, в белой холстинной рубахе вытачивал ему из чурбака сивку-коника. А Егоров проснулся, потому что жажда распалилась с нестерпимой силой. Он быстро-быстро зашарил руками вокруг себя, чтобы найти ковшик - зачерпнуть из ведра - и вдруг подумал, что не успевает... не успевает чего-то главного, но чего - не мог вспомнить... Голова Егорова была неподвижной, но тело - долгие секунды - вилось червём. По дороге назад старшина присел на кирпичный выступ - у разрушенного конного двора. Закурил. Под новым, наспех сколоченным навесом стояли колхозные лошади - два пораненых мерина и кобылка-третьячка. Лейтенант застал Лидку в доме. Старуха Плешкова ушла к соседям "за угольком" (печь была ещё не топлена); он с минуты две помолчал, а под конец, как уходить, - решился, спросил: - Загляну после войны - не прогонишь? Может быть, поглядишь, и любовь у нас сладится. Что ты думаешь?.. А старухе скажи - пускай бабы пойдут, закопают его...

Немецкие танки прошли село Никольское - на Орловщине - не останавливаясь. 3-я и 13-я армии Брянского фронта отступили, и Гудериан захватил Орёл, не встречая серьёзного отпора. В село приехали солдаты с офицером и с щуплым, лет пятидесяти, русским. Лидкин с матерью дом под железной крышей заняли под комендатуру. Спасибо приютила их у себя бабка Плешкова. Не чаяли зимовать под немцем, но канонада всё удалялась и скоро позатихла совсем. Иван Слепнев служил в Никольском счетоводом. В армию он не попал из-за болезни: слышал то хорошо, а то плохо, и в такие дни был неприветлив и хмур. Накануне отступления поручили ему с Серёжкой Четвертаком уводить в тыл колхозное стадо. Вёрст двадцать они прогнали, но в поле, у просёлка к дороге на Орёл их отрезали немецкие мотоциклисты и открыли пальбу. - Скачи-и! Дядька Иван, скачи-и! - тонко закричал Серёжка. По ним с Серёжкой не стреляли - случайная, не прицельная пуля угодила в Серёжкину спину. Он - сгоряча, должно быть, не придал этому значения мчался, мчался во весь опор, пока не сполз с коня замертво. Только десятка два коров сумел собрать и привести обратно в Никольское Слепнев. Бабы ходили - искали свою скотину, да где же найдёшь... На третий день Егорова вызвали в комендатуру. Обер - статный красавец, в грубо связанном свитере, дул прямо из крынки молоко. Русский - Котельников - с нарочитой ленцой поднялся навстречу, цепко скользнул взглядом по фигуре Егорова. - Вы - Трофим Егоров? Я вас уже видел вчера. Присаживайтесь, - он по-свойски подтолкнул Егорова к столу. Сдвинул два стакана, плеснул первача и, не дожидаясь, пока Егоров возьмёт свой стакан - с цоком ткнул в него своим. - Да пейте же, на кой чёрт нам церемонии? Немец отставил крынку и пошёл на двор. Там двое солдат, придавив коленом, резали поросёнка. - Представьте себе - не пьющий, - сказал Котельников. - По-русски - ни в зуб ногой, а я немецкий плохо знаю. Толкуем с ним, что тетерев с сорокой. Хорошо, что есть у них тут болгарин - помогает мне иногда. Он кивнул в дверь, куда ушёл офицер. - Хотят назначить вас бургомистром. - Кем? Котельников повторять не стал. - Посудите сами, товарищ Егоров: порядок - это их немецкий идол. Если вы откажетесь - всё равно пришлют какого-нибудь уголовника, а с ним, я уверяю вас - вы слезами умоетесь. А вы в деревне - свой, где возможно облегчите, подскажете, что нужно. Пауль своим тоже баловаться не даст: после войны ваша земля ему достанется - ему не резон. Да вы не мнитесь - я же не воевать вас зову. - Какой... из меня начальник? - Егорова ударило в липкий пот. - С четырьмя-то классами? - А из меня? Я, голубушка, городской, пахать не умею. Вы лучше подумайте, а то, не ровён час - и "в расход" пустим... Шучу, шучу. Опять же, надо людям колхозное имущество раздавать, а вы откажетесь - кто этим займётся? А немчики - продуванят всё подчистую. Котельников захватил из плошки кислой капусты - жуя, прошёлся по комнате. - Но по правде-то сказать, какое оно имущество? Худые кадушки да в болоте лягушки! Погнать скотину под обстрел! Почитай - три села, четыреста семей "раскулачили"! Вас, Егоров, учили, наверное, тактике "выжженой земли", только не доучили - что и баб, и ребятишек выжигать. Ну зачем вы это сделали, Трофим? "А ведь верно, - подумал Егоров, - вредителей "за колоски" сажали, а сами..." - Это не я - Ванька Слепнев чудил, - вслух, тихо-тихо проговорил он. - Ему велели, а он идейный, даром что щенок ещё. - Не в этом суть, Егоров. Вы же отлично понимаете, что Москва не продержится дальше декабря. Так зачем же это никчемушное мужество, а поточнее назвать - глупость? Мужественный человек умеет бороться, но он умеет и признать своё поражение. Мужество вовсе не в том, чтобы умирать. Ведь не с чистого листа он говорил Егорову! Видать, с того, скользнувшего взгляда, уловил в нём слабину - и давай заколачивать в неё клин. Впервые в жизни услышал от него Егоров о голоде на Украине, когда вывезли весь хлеб, а обезумевшие от голода люди ели человечину; с подкупающей - не фальшивой - горечью рассказывал Котельников о "чистках" в Красной Армии. - Сидел бы разве Пауль в Никольском, не уничтожь ваш героический Клим способных командиров? А вам лично, Егоров, даже паспорта не полагалось. Приковали вас, крестьян, к колхозам, как в царское крепостное право. Это-то точно была правда. И эта правда, несправедливости, коснувшиеся когда-то его самого, оправдывали Егорову его предательство.

Всякого было за два года. Ивана Слепнева забрали в тот же вечер. Под зиму немцы отняли валенки и тёплые вещи. Обувались в чуни, кутались на морозах во что поплоше. Соли не было, спичек, угля. Картошку прятали прикрывали в ямах соломой, засыпали землёй, заваливали чем можно. С весны начался тиф, и немцы стали с опаской ходить по домам. Летом 42-го года мальчишка Дарьи Гусаровой (полсела было Гусаровых) смастерил из гильзы зажигалку и прокрался к складу, к канистрам, чтобы налить бензина. Налил, да не заметил, что облился сам. Попробовать зажигалку решил тут же. Чиркнул - у него вспыхнули руки. Он заколотил ими о землю - пламя змейкой перебежало на канистры, на стоявшие рядом бочки с горючим. От взрыва занялся сарай с боеприпасами (его нельзя было тушить - рвались пули), сгорела комендатура и несколько соседних дворов. Офицер и Котельников расположились у Егорова. - Не волнуйся. Скоро его на фронт поверстают, помещичка, - подмигнул, въезжая, Котельников. У Егорова от тифа умерли жена и ребёнок. Он сильно сдал, пил каждодневно. Жену он не любил, но очень жалел дочь Надюшку - весёлую кроху-былиночку. Бывало - она выходила посередь улицы и выпевала, притопывая: "Пла-ато-очек мой, василё-ёвенький!" - душа со смеху тряслась. А болгарин-шофёр, который был переводчиком у Котельникова, вздыхал: - И зачем нам эта война, Трофим?! Живут у вас все бедно, а у меня четыре гектара и сад. Руки по работе истосковались. - Чего ж ты приперся сюда? - грубил Егоров, но болгарин не обижался. Угрызений совести Егоров давно не испытывал. Помогал ловить лётчиков, выпрыгнувших со сбитого над селом советского самолёта, и был даже доволен, что не было вокруг лесов и прятаться им было негде - поиски не затянулись надолго. А ещё - затлело у него гадкое, неотвязное влечение к Лидке Слепневой. Из вчерашней девчонки-подростка превратилась она в девку на загляденье, сколько не прячь под обносками красоту. Егоров старательно давил свою страсть, но не мог от неё избавиться. - Что... что ты маешься, друг заветный? - подначивал его Котельников. - Мы с тобой до веку - страннички, перекати поле. Нынче мы на белом коне, так хватай куски, которые послаще. Давай позовём её, разложим на лавке - и ты сам поймешь, что ничего в ней особенного нет. А изведёшь себя до горячки я тебя собственноручно - мордой суну в помойную яму и утоплю. Котельников был отвратителен Егорову. Внешностью он ничем не выделялся: столкнёшься с таким в толпе, и через минуту забудешь: бухгалтер из захолустной конторы. Но за неприметностью прятались проницательность и ум. Сущность человека он улавливал с чутьём звериным. И словом с ним не перемолвишься, а он уж догадался, как себя с тобой повести. Умел представляться с неожиданной стороны - сбивал этим с толку и тогда брал с тебя, что ему нужно. Наверное, он одинаково презирал и немцев, и русских. Вообще, относился к людям, как относится к животным недоросль, любящий их помучить: то он увлеченно играет с кошкой, ласкает её, а то - вешает, потому что это тоже забавно.