Путешествие - Станислав Дыгат

Генрик был для отца только наивным предлогом, чтобы скрыть истинные причины огорчений и беспокойства.

Но по прошествии лет такое открытие имело только историческое значение и не могло изменить того, что уже отложилось в душе Генрика.

В тот вечер Янек, брат Генрика, который был младше его на три года, давно уже спал. Генрик часто думал, что, если бы он тогда спал, а Янек сидел на диване и рассматривал Autour du monde, их судьбы сложились бы по–другому. Он отдавал себе отчет в полнейшей нелепости этой мысли, однако она часто мучила его. А когда позднее, в школе, он узнал историю о Иакове и Исаве, он увидел в ней себя и Янека. Он не смог бы объяснить это логически, но сильнее всякой логики было его интуитивное убеждение, что в тот самый вечер было продано его первородство.

И когда, вскоре после того, как он узнал о Иакове и Исаве, на обед подали чечевицу, он демонстративно отодвинул свою тарелку, желая показать родителям их библейско–кулинарную бестактность.

Немало недоразумений между нами и всем окружающим возникает из–за того, что, находясь во власти какой–нибудь безгранично господствующей, глубоко индивидуальной мании, имеющей могущественную власть только в нашем внутреннем и необъяснимом мире, мы ведем себя так, будто она ясна, понятна и очевидна для всех окружающих.

Отодвигая резким движением тарелку с чечевицей, Генрик толкнул чашку с компотом, чашка опрокинулась, и компот разлился по чистой скатерти. Только этот факт и зарегистрировала действительность и, не вдаваясь в подробности внутренней жизни Генрика, огласила официальное коммюнике сообщающее о баловстве, недопустимых манерах и заслуживающей наказания распущенности. Генрик должен был стоять в углу до конца обеда. Когда он смотрел оттуда на Янека, который с аппетитом и невозмутимым спокойствием поглощал чечевицу, в нем шевельнулись сомнения, таким ли уж коварным, жульническим способом отнято его первородство.

Кстати, возникает вопрос: как же тогда полагаться на биологию? Генрик очень любил чечевицу, но с этого момента он почувствовал к ней отвращение, его тошнило от одного ее вида.

Много позже он не раз вспоминал историю Иакова и Исава как забавный случай из своего детства. Но чечевица уже никогда ему не нравилась.

2

В к следующем году они поехали на лето в Сопот. Отец, мать, Генрик и Янек. Дети впервые должны были увидеть море. Янека это совершенно не занимало. С младенческих лет он вел себя так, как будто его ничто не трогало и ничто не касалось. Зато Генрик был взбудоражен. Ему казалось, он даже был уверен, что это будет переломный момент в его жизни. Там ожидают его необыкновенные вещи. Там откроются перед ним новые, незнакомые миры. Монотонность варшавских будней навсегда заменит многокрасочная необычность.

Море голубое и соленое. Его простор безграничен. А горизонт — лишь веселый посредник между голубизной морской и небесной. По этой голубизне плывут корабли. Днем — сияющие и разноцветные, в сумерки — затянутые пылающей мглой, ночью — залитые огнями. Эти корабли были, может быть, самым главным. Ведь это им были открыты тайны неизведанных впечатлений. Их ближайшими родственниками на суше был дым над вокзалом Венской дороги и падающий на тротуар свет из гостиницы «Полония».

В Сопот приехали поздно вечером. Намученные дорогой, сразу легли спать. Вилла, в которой они остановились находилась на приморском бульваре. Перед сном Генрика долго не могли оттащить от окна, хотя за окном были видны только кромешная тьма ночи и густые деревья.

Он лег спать с тем чувством безмерного богатства, которое испытываем мы, засыпая с мыслью, что следующий день готовит нам новые и приятные впечатления.

Увы, как редко это бывает!

Генрик проснулся на рассвете. Сразу соскочил с постели и подбежал к окну. За окном шелестела густая зеленая листва, сквозь которую проглядывало море, голубое, сверкающее на солнце. Он смотрел долго, а когда созерцание начало переходить в чувство огорчения в неудовлетворенности, стал бродить по комнате. Как бы нечаянно задевал мебель, шлепал как можно громче босыми ногами по полу, что–то мурлыкал про себя, передвигал стулья. Он делал это вовсе не для того, чтобы разбудить родителей. Скорее, он хотел освободиться от дремоты, подтолкнуть, растормошить светлый день, еще скованный ночным оцепенением.

Проснулся отец, накричал на него и велел лечь в постель. Генрик лег, но сразу же встал и снова принялся слоняться по комнате.

На этот раз проснулась мать и тоже накричала на него. Через минуту она начала гневный диалог с отцом. Наконец все встали.

— Собственно говоря, лучше встать пораньше, — сказала мать. — Надо же навести порядок.

Отец буркнул себе под нос что–то о том, какой это кошмар — проводить отпуск в семейном кругу. Мать приняла это на свой счет, и они поссорились. Янек добросовестно спал. Мир, разбуженный Генриком, мчался прямо в объятия дня.

Генрик ходил из угла в угол и поминутно повторял плаксивым голосом:

— Когда мы пойдем на пляж?.

Он трогал то, что трогать ему было не велено, натыкался на отца, который, намыливая себе лицо, расхаживал по комнате и проклинал сам идею отпусков; мать кричала:

— Перестань путаться под ногами, уймись наконец! — Если ему не терпится, — предложил отец, — пусть что–нибудь съест на скорую руку и подождет нас во дворе. Иначе мы все сойдем с ума.

Вилла выходила на приморский бульвар. Перед виллой был маленький садик, окруженный невысоким забором. Очутившись в этом садике, Генрик вздохнул полной грудью. Крутая черепичная крыша виллы была красочно вписана в сочную синеву неба. Солнце осыпало землю искрящейся пыльцой утреннего тумана. В воздухе что–то звенело, журчало и жужжало. Пролетела пчела. Покружилась над розой и села на нее.

Был слышен шум моря.

Генрик чувствовал себя свободным. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким свободным, и он просто не знал, что с этой свободой делать, как ею воспользоваться. Несколько раз прошелся по усыпанной гравием дорожке от входных дверей до калитки и обратно. Гравий хрустел под ногами. Он остановился у калитки и отодвинул задвижку. Калитка открылась и приятно заскрипела. Генрик решил выйти на улицу. Он был свободен. У него было ощущение, что он впервые в жизни действительно свободен, может входить, выходить, делать, что хочет. В каких–нибудь пятидесяти метрах была видна улица, которая пересекала их улицу и, должно быть, вела к морю. Он мог бы, если бы захотел, встать там на углу и посмотреть наконец на море без всяких помех. Он представил себе совершенно реально, как он увидит там плывущий корабль.

Он вышел и закрыл за собой калитку. Это его немного испугало, он был теперь отделен от дома, ему стало не по себе. Он сделал несколько шагов, но все вокруг внезапно показалось чужим и неприветливым.

«Лучше подождать их, — подумал он, — и пойти с ними».

Он поспешно вернулся в садик, а когда закрывал за собой калитку, в дверях дома появился старик в жилете, высокий, седой и сгорбленный. Он приставил ладонь ко лбу козырьком и разглядывал Генрика.

Чтобы показать себя, Генрик встал на руки, а потом начал высоко подпрыгивать. Старик подошел к нему решительными шагами и заговорил по–немецки. При этом он показывал рукой на улицу.

— Я не понимаю, — тихо сказал Генрик. Он почувствовал, что начинается что–то ужасное.

— Уходи отсюда! — сказал старик на ломаном польском языке. — Это сад частный, здесь играть нельзя.

Генрик оцепенел. Итак, предчувствия его не обманули! Его выгоняют из садика, находиться в котором он имеет полное право. Несправедливость, беззаконие, грубое насилие подавляли, лишали способности понять, что все это только простое недоразумение.

Генрику даже не пришло в голову сказать, что он здесь живет. Он стоял, дрожащий, с опущенной головой.

— Ну! — старик в жилетке взмахнул рукой. — Raus, raus!(Вон!)

Генрик продолжал стоять — он не мог двинуться с места, и тут старик взял его за плечо, вежливо, но твердо подвел к калитке и легонько вытолкнул на улицу.

— Здесь можно играть или на пляже, или в своем садике, но не в моем садике. Это частный садик.

Он тщательно закрыл калитку, повернулся и, пройдя по дорожке так тихо, что гравий даже не хрустнул, дошел до дверей и исчез в них.

Генрик стоял в двух шагах от калитки. Он дрожал от ужаса и отчаяния. Это было что–то большее, чем неприятность. Сознание неотвратимой катастрофы, которая отняла все, что у него было в жизни, поставила его на край пропасти, и невозможно ни перешагнуть ее, ни обойти, ни отступить от нее.

В этом прекрасном городе над морем, в городе, о котором он так мечтал и в котором ждал чудес, была поставлена под сомнение законность его действий, вследствие чего он был выгнан из дому, разлучен с семьей и предоставлен самому себе в чужом и неизвестном месте.