Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны - Нина Соротокина

Посмеялись. Потом Матвей перешел к главному.

— Виктор, у меня к вам приватный разговор.

— От господина Гебеля у меня нет тайн, — улыбнулся Сюрвиль. — Поэтому если дело не касается чести какой-либо дамы, то говорите тут. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Вы же знаете, как я вас люблю!

— В этом у меня нет сомнений, — пробормотал Матвей и умолк, язык, что называется, прилип к гортани. Ведь стыдно просить человека о том, что он сам должен был давно сделать без всяких напоминаний.

А с Сюрвиля как с гуся вода, смотрит на Матвея с прищуром, улыбается, барабанит пальцами в перстнях по подлокотнику кресла. Его мысли заняты собственной персоной, он выбрал авантюру со шпагой, а до Матвея ему и дела нет. Вспомнилось вдруг, как сидели они вместе в трактире. Сюрвиль был там с приятелем и тоже говорил с улыбкой: не стесняйтесь, у меня от него секретов нет. Матвей и выпалил: не согласитесь ли быть моим секундантом? Сюрвиль согласился немедленно, вопрос чести, даже чужой, был для него превыше всего. Они обсудили условия дуэли, а потом Сюрвиль взялся проводить Матвея и уже приватно, один на один, потребовал плату за секундантство: «…вот эту булавку, мой друг. Вы понимаете, дуэль дело небезопасное. Булавка с брильянтом — это залог. Если я попаду под арест, то ваша булавка поможет мне обрести свободу».

Дуэль прошла гладко, все остались живы, никто не наказан, честь спасена. Своей булавки Матвей больше не увидел.

— Обстоятельства мои таковы, — начал Матвей решительно, — что я должен отбыть на родину. А для этого мне необходимы деньги. Поймите, Виктор, я бы никогда не осмелился напоминать вам, но положение мое безвыходно.

Ни один мускул на лице Сюрвиля не дрогнул.

— Друг мой, какая насмешка судьбы. Мне ведь тоже выпало дальнее путешествие. Я еду в Варшаву.

Но даю слово, как только я вернусь, долг будет возвращен сполна.

— Но я не могу ждать! — запальчиво воскликнул Матвей.

— Ну будет вам. Париж полон ростовщиков. Займите пока…

Матвею хотелось крикнуть: вот вы и займите! Но он только запунцовел, как рак, отвернулся к окну и стал выбивать пяткой дробь. Мысли в голове громоздились, как грозовые тучи: «Сейчас я вызову этого суетного, тщеславного, мелочного хлыща на дуэль… Для этого надо только сорвать парик с его надменной башки. А месье Гебеля, кота гладкого, в секунданты. Сюрвиль выберет шпаги… и отлично!»

Сюрвиль все еще улыбался снисходительно, но Гебель, недаром он был негоциант и атеист, почувствовал настроение русского гостя и, зная его горячий нрав, спросил голосом деловым и будничным:

— А велик ли долг?

Матвей назвал сумму.

— Насколько я понимаю, деньги, господин Козловский, нужны вам на дорожные расходы.

— Именно.

— И насколько я могу предположить, вы поедете тоже через Варшаву.

— Вероятно.

Гебель повернулся к Сюрвилю.

— А почему часть пути князь Козловский не может проделать в вашей карете? Это покроет большую часть долга, а недостающую сумму вы сможете вручить князю Козловскому в Варшаве. Я думаю, там вам легче будет раздобыть деньги. — Гебель сделал ударение на слове «там».

— Карета четырехместная, — раздраженно сказал Сюрвиль, всю его томность как рукой сняло, — но со мной едет Огюст Шамбер. И мы не можем обойтись без слуг.

— Я знаю про Шамбера. А от ваших слуг мало проку.

— Без моего Прошки я никуда не поеду, — быстро сказал Матвей, понимая, что разговор принимает серьезный оборот. — Не могу я бросить Прошку в Париже.

— Его к кучеру на козлы, — уверенно продолжал Гебель, доброжелательно глядя на Сюрвиля, и не поймешь, то ли приказывает, то ли уговаривает. — А лишний человек в карете не помешает. Кроме того, приятно оказать услугу русскому представительству.

— Ну, если вы настаиваете, — промямлил Сюрвиль, он был рассержен, а скорее обижен. Но, пожалуй, и это не точно. Просто Матвей никогда не видел месье Виктора столь серьезным.

— Ну вот и славно, — подвел черту Гебель.

— Когда вы едете? — Матвей все еще колебался, слишком уж все это было неожиданно.

— Думаю, дня через три. Вас известят. И поторопитесь с бумагами. Вам предстоит пересечь несколько границ. Впрочем, не мне вас учить.

Больше Матвей спрашивать ничего не стал. В конце концов — это удача! За три дня он успеет уладить дела в родном посольстве. Здесь он не видел затруднений. Письмо стряпчего должно послужить ему пропуском домой. У всех дети есть, всем опостылел закон о майорате.

Сборы были недолгими. Малые деньги на уплату долгов сами сыскались. Прошка прямо ошалел от счастья, Матвей и не подозревал в нем такой любви к отечеству. Все складывалось отлично! Тем неожиданнее оказалось для Матвея мелькнувшее вдруг искоркой чувство стыда и какого-то непереносимого неудобства перед Лизонькой Сурмиловой. Черт его дернул объясняться девице в любви! Но ведь он не знал, как сложится его судьба. Приди письмо из дома на день раньше, и не было бы этого трубного крика: «Вы моя обожаемая!» А Лизонька небось губы-то и распустила…

В безотчетном порыве он схватил бумагу в четверть листа и начертал: «Светлейшая Елизавета Карповна! Обстоятельства неожиданные заставляют меня оставить Париж». Он посмотрел в окно на мокрые от дождя крыши, покусал перо, почесал в задумчивости нос и добавил: «Уповаю на встречу, моя ненаглядная. Отдадимся в руки судьбы, и Бог нас не оставит. Твой Финист Ясный Сокол». Потом запечатал письмо сургучом и послал Прошку к посольскому секретарю Зуеву. Последнему он написал отдельное письмецо, мол, передал сей куверт Лизавете Карповне тайно… в собственные руки и все такое прочее. Но с передачей письма лучше не торопиться. Передай, мой друг, эдак дня через четыре… а лучше через неделю.

4

И вот уже осталась позади Сена с ее садами, домиками и гранитными мостами, скрылись в утреннем тумане дворцы, купола и шпили, и гора Мартр с ветряными мельницами, и умилительные рощицы и хижины Елисейских полей. Кольцо бульваров сомкнулось и, как волшебно очерченный круг, отгородило от Матвея древнюю Лютецию — блистательный Париж, счастливая жизнь в котором стала прошлым.

Грустно… Хоть и домой едешь, а грустно. Глядя в окно на розовеющие облака, Матвей вспоминал миниатюрную мадам Жюзак, особу пылкую и влюбчивую, модисточку Нинель из шелковой лавки, плутовку и амазонку мадемуазель Крис. Теперь без него, князя Матвея, потечет ее амазонская жизнь.

Экипаж поспешал на восток, раскачивался и скрипел, вертлявые колеса, казалось, отыскивали каждый камень на дороге, чтобы тряхнуть пассажиров посильнее. Карета, в которой Матвею и его спутникам надлежало достичь Варшавы, являла собой жалкое зрелище. Очевидно, она знавала лучшие дни: сиденья, когда-то отделанные бархатом, потерлись, на спицах колес совсем не осталось алой краски; кучерское сиденье было просторным, для удобства оборудовано бортиком из точеного дерева, но кожаные заплаты на корпусе, склеенные стекла на оконцах, вздыбленная крыша делали карету уродливой и неказистой. У Матвея даже мелькнула мысль, что некто, пославший Сюрвиля в Варшаву, нарочно выбрал такой экипаж, чтобы не привлекать к путешественникам внимания. Но Матвею чужие тайны были не нужны, ему собственные в родном посольстве опостылели.

Вперед, в Россию! Карета неслась во весь опор, лошадей меняли в почтовых конторах. Как это приятно и весело — торопиться из одного места в другое, когда за каждым изгибом бескрайней дороги душа обновляется новым впечатлением. К несчастью, Матвею пришлось ехать, сидя спиной к передку кареты. Право, это глупо, поспешать к отечеству задом! Рядом с Матвеем примостился камердинер Сюрвиля, улыбчивый и чрезвычайно прыткий малый Пьер. Каждое распоряжение хозяина он понимал с полуслова. По примеру господ он держал за поясом пистолет и короткий нож в чехле. Напротив Матвея сидели Сюрвиль и господин Шамбер.

Пейзаж за окном был вполне живописен. Сентябрь вступил на землю, по русским меркам это уже осень, а здесь признаки увядания только наметились, придав природе особое очарование. Воздух прозрачен, небо без облаков. Купы дерев, совсем еще зеленые, стоят поодаль от дороги с тихой торжественностью… холмы… пастушка, пасущая белых коз… поселянин, стадо… приличные хижины с садами, полными спелых яблок и груш, а на горизонте, на взгорочке, старинный замок с узкой башней и зубчатыми стенами. Отличный материал для всяческого рода грез и мечтаний. Виктор тоже смотрит в окно, Пьер спит, откинувшись головой на подушки, и только неподвижная, словно окаменевшая фигура Шамбера и вредная улыбочка его мешают Матвею с полной свободой отлететь в мир фантазии.

Шамбер Матвею сразу не понравился. Об этом господине следует поговорить особо. Он строен, одет с изяществом, предпочитает черный цвет, движения его замедленны, словно все суставы заржавели, а может быть, просто ему лень лишний раз переставить ноги или повернуть голову. У Шамбера странное лицо. На первый взгляд, оно казалось красивым из-за чистой кожи и синих глаз, однако потом оно начинало не нравиться, и каждый невольно пытался искать этому объяснение. Какой же он красавец: нос приплюснут и рот безгубый. Но с другой стороны-то, на свете полно приплюснутых носов и щелевидных ртов, а разве всегда мы к ним испытываем неприязнь? Нет, тут другое… Матвей решил, что все дело в улыбочке Шамбера, не столько насмешливой, сколько презрительной, мол, вы тут живите, как хотите, а я сам по себе, потому что всех умнее и никого не боюсь. И еще, конечно, теснота кареты усиливает эту неприязнь. В толпе увидишь такую улыбку, пройдешь и забудешь, а тут чуть от окна отвернешься, а он вот, перед тобой. Матвей только и делал, что искал у Шамбера недостатки. И находил…