Лю - Морган Спортез

Наступило гробовое молчание.

Все уставились на меня, потеряв дар речи. ЖДД, повернувшись, рассматривал меня через свои мутные грязные очки, еле державшиеся у него на носу. Что это за угнетенная затесалась за их стол? Красная революционерка с допотопными идеалами? Месье торговцы готовой одеждой, ни слова не говоря, встали и… удалились.

Остальные последовали за ними.

Моя тирада обратила в бегство последних несокрушимых людишек в этом жалком трусливом собрании, последних солдатов этой наполеоновской гвардии, и вскоре напротив меня остались сидеть лишь ЖДД и СС, в результате чего я вспомнила изречение Мюзиля о том, что Современный Человек — это Человек без качеств, все больше и больше ограничивающийся выполнением одной или нескольких разрозненных социальных функций и утрачивающий навсегда свою целостность.

Затем мы пошли ужинать — с одной стороны СС под ручку с Лю, с другой — ЖДД — в маленький шикарный ресторанчик «У Наташи», расположенный поблизости на улице Кампань-Премьер. Представляете, как Та, какой я была, ликовала от радости! В первый же вечер моего неудержимого социального взлета я уже шла холодной ночью по бульвару Монпарнас с двумя известными писателями, руки которых с левого и правого бортов подбирались к моим бедрам. Это было так, словно они вышли из телеэкрана, где я до сих пор их созерцала, чтобы прийти на встречу со мной, или, наоборот, я прошла через стеклянную поверхность, чтобы присоединиться к ним.

«У Наташи» я села рядом с ЖДД, напротив СС, за столик в удаленном уголке зала, освещенном так слабо, что их руки продолжили исследование анатомии Лю, а их рты приступили ко второй части допроса, который несколько часов назад начал ЖДД: есть ли у меня любовник? (Нет.); люблю ли я заниматься любовью? (Нет.); как давно я не занималась любовью? (Два года! Предпочитаю ограничиваться встрясками!)

— Вот уж точно, что вы дурнушка! Но все-таки вы не такая дурнушка, — бросил ЖДД презрительным тоном.

— Но как ты можешь об этом судить? — возразила я, впервые перейдя с ним на «ты». — Твои очки совершенно грязные.

ЖДД снял очки с мутными стеклами и приклеенной скотчем дужкой и, посмотрев на них, признал: «Да, они не слишком чистые». Затем он высунул большой желтоватый язык, еще вымазанный соусом от оссобуко (так называлась рулька в томатном соусе, которую мы только что ели), и облизал им каждое стекло, покрыв их блестящим слоем жира, после чего они стали еще грязнее. Снова нацепив их на нос, он уставился на меня слепым взглядом.

— На второй взгляд вы очень хорошенькая.

— Очень, очень хорошенькая, — поддакнул СС с широкой улыбкой, отчего его губы вытянулись до самых ушей, — однако товар все-таки лучше проверить. Видимость часто бывает обманчивой.

Он протянул правую руку над столом, засунул ее в вырез моего старого свитера из шотландской шерсти, расстегнул несколько пуговиц на моей белой блузке, проделал себе дорогу в моем бюстгальтере и вытащил, как косточку из миндального ореха, мою правую грудь, которую выставил на обозрение или, я бы сказала, «на рынок» сине-зеленым глазам ЖДД. Затем, словно этого было мало, решительно стянул с меня свитер, блузку и бюстгальтер, чтобы осмотреть мою грудь. А заодно и живот. Этот ретроград-распутник вынес свой вердикт: я была такая же белая, красивая и упитанная, как ню на полотнах Бугро! [7]. Он даже сослался на дурочку Венеру[8] этого самого Бугро, выносящую из раковины морского гребешка свое длинное пухлое тело. В общем, он принимал меня за идиотку!

Большего ретрограда, большего бездаря, чем этот СС, я не встречала! Даже не читая его романов, можно было с уверенностью сказать, что он писал так же, как рисовал Бугро: глупо придерживаясь хронологии и так же тщательно соблюдая синтаксис, как другой соблюдал анатомию и перспективу. Предэйнштейновский или антиджойсовский мир! Разве он мог сравнить меня (хотя даже сама идея сравнения кажется мне стилистически некорректной) с «Писсуаром» Дюшана[9] (Фонтан, 1918), или с «Тремя писсуарами» Робера Гобера, или с натяжкой, с большой натяжкой, с «Авиньонскими девицами» Пикассо (с той, что крайняя справа, с большими грудями)?! Этот СС вышел из девятнадцатого века и воспринимал всё, как человек девятнадцатого века. Доказательство: он считал меня женщиной, смотрел как на женщину — смотрел похотливыми глазами, — словно женщина, мужчина или просто человеческое существо еще существовали; он не догадывался, что я всего лишь изображение, — неосязаемое, эфемерное, подвижное, привидение, голограмма. Все очень просто: ЭТА СВИНЬЯ МЕНЯ ХОТЕЛА! Я была даже уверена, что он возбудился (уф!). Его рожа, разгоряченная от вина, побагровела, глаза заблестели, он напоминал толстощекого персонажа Фрагонара, Буше, или — еще хуже! — Франса Халса — разгоряченного горячего фламандца! Чем больше я понимала, как он на меня смотрит, тем больше уносилась в прошлое: восемнадцатый век, семнадцатый и, наконец, доисторические времена с изображениями животных на стенах гротов… От него за версту несло зверем, от него за версту несло мужиком! Жесткие волоски высовывались из ворота его черного пуловера, его подбородок с ямочкой (как у Кёрка Дугласа, которого я обожаю в «Сделке») все больше и больше притягивал мой взгляд, и я не могла отделаться от неприличной мысли, что он напоминает мне задницу! Он был всего лишь существом из плоти и крови, а значит, обреченным на разложение, гниение, исчезновение — короче говоря, он подчинялся устаревшим законам Природы! Конечно, ЖДД меня тоже поглаживал, но делал это лишь для того, чтобы делать, как делал другой, то есть делая вид, что находишься с женщиной, которая делает вид, что она женщина. Впрочем, я делала вид, что ломаюсь, отталкивая руку, заблудившуюся на моем бедре, или ногу, наступившую на мою ногу. Я разыгрывала из себя жеманницу, подражая героиням Мариво, Кребийона… Но ни я, ни ЖДД не были настолько вульгарны, чтобы походить на те персонажи, роли которых мы играли, заполнять пустую раковину какими-то человеческими и плотскими чувствами! Если СС играл, то он верил в свою игру: он смотрел на меня ушами (грязными!), ноздрями (похоже, у него был ринит); он хотел открыть мне рот, чтобы проверить мои зубы (я отказалась по причине, о которой здесь умолчу). Товар показался ему очень хорошим, заключил он на манер перекупщика лошадей, но нужно исследовать «все остальное».

И вот тогда ЖДД заявил, что устал и хочет домой, чтобы лечь спать.

Мой монохром поблек: синий футуриста Кляйна перешел в зеленый пассеиста Веронезе.

Мы впрыгнули в одно такси. Я очутилась между ними на заднем сиденье. «Отвезите меня ко мне», — сказал монохром. И тут я почувствовала цепкие лапы на своих бедрах. И омерзительно человеческие губы: СС целовал меня. Мы целовались, а шофер такси — иммигрант — следил за нами в зеркало заднего вида. И весь Париж — Париж by night[10] — отражался или казалось, что отражается в лобовом стекле, наподобие диапозитивов, предназначенных для туристов и продающихся на Монмартрском холме или на паперти возле Нотр-Дам. Две башни Нотр-Дам то возникали, то исчезали из нашего поля зрения. Затем мы оставили позади себя сверкающую в темноте Сену, скользившую, извиваясь, к острову Сен-Луи, площадь Шатле, башню Сен-Жак. Париж ирреальный, призрачный скользил в ветровом стекле, как диапозитивы в проекторе, как ломтики ветчины в машинке для нарезания, пока наше призрачное такси скользило по Парижу. Один лишь Джеф Кун или несколько престарелых провинциальных фотографов могли бы запечатлеть величие и эстетическую насыщенность этого открыточного Парижа, кружащего голову своей калейдоскопической игрой в стеклах нашей призрачной машины, совершающей ночной дозор.

Однако ЖДД, бесчувственный к моим художественным размышлениям, — их не могла прервать даже усердная работа ртов, к которой меня принуждал СС (я пока все же не утопленница!), — сгорая от нетерпения, стал, как обманутый ребенок, требовать и свою долю: он тоже хотел меня поцеловать. Конечно, он этого не слишком хотел (я между делом смогла проверить, что у него хватило ума не возбудиться), а просто по глупости попался в ловушку той схемы повествования, которая берет начало от старого водевиля и требует, чтобы подобные вечера заканчивались постелью. А я-то ведь ожидала, что он разорвет наши цепи и бросится вглубь неизведанного, — неважно, ада ли, рая, — чтобы открыть для себя нечто новое! Его губы были еще более вялыми (он был старше СС) и пахли оссобюко.

Мы приехали на площадь Виктуар, где жил ЖДД.

И что вы думаете? Какая проза! Он предложил подняться к нему «пропустить по последней». Ждала ли я, что мой Ив Кляйн подарит мне свадебное путешествие в Канны или сто двадцать дней в постели? Конечно, Та, какой я стану позже, — когда у меня появятся две шиншиллы Гик и Нунк и небольшой замок в Солони, — вспомнит эту сцену номер один, ознаменовавшую мой жизненный дебют, а также множество деталей, которые Та, какая я есть, — то есть дурочка Лю, — предпочитает опустить, так как ей за них стыдно. Однако на самом деле Лю была переполнена гордостью — первые марши на ее первом этапе неудержимого социального восхождения были маршами величественной лестницы в доме семнадцатого века, воздвигнутого во времена Людовика XIV. В этом квартале она до сих пор и не мечтала очутиться. Ее переход из Гарж-ле-Гонесса (XIX округ, Париж) intra muros[11] был апогеем ее восхождения, хотя она все еще продолжала считать себя бедной жительницей предместья. Перейти из XIX округа в I было умопомрачительным «прыжком вперед». Переспать с ЖДД и СС — соглашательским шагом.