Парадокс добродетели. Странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека - Ричард Рэнгем

Ответ подсказывают бонобо. В главе 5 я привожу свидетельства того, что бонобо, как и люди, имеют много черт одомашненного вида. Ясно, что бонобо одомашнили не люди. Это произошло естественным образом без вмешательства человека. То есть бонобо, судя по всему, претерпели процесс самоодомашнивания. Такая эволюционная трансформация, по-видимому, широко распространена среди диких видов. И если это так, то нет ничего исключительного в самоодомашнивании предков человека. Поэтому в главе 6 я привожу данные, говорящие в пользу того, что синдром одомашнивания наблюдался у Homo sapiens с момента формирования этого вида около 300 тысяч лет назад. Гипотез, объясняющих причины происхождения Homo sapiens, на удивление мало. Как станет понятно из этой главы, даже самые недавние палеоантропологические теории не пытаются ответить на важный вопрос, почему отбор поддержал формирование относительно толерантного, миролюбивого вида с низкой склонностью к реактивной агрессии.

В целом вопрос, как происходит самоодомашнивание, остается открытым, и, скорее всего, для каждого вида ответ будет разным. Ключ к разгадке в каждом случае кроется в том, что именно мешает агрессивным особям доминировать над другими. У бонобо агрессивных самцов сдерживают в основном объединенные усилия самок. Поэтому вероятно, что в основе самоодомашнивания бонобо лежала способность самок наказывать излишне агрессивных самцов. В небольших человеческих сообществах женщины не контролируют мужчин в той же степени, в какой это происходит у бонобо. Вместо этого люди прибегают к радикальному способу решения проблемы мужской агрессии: агрессивных мужчин убивают другие взрослые мужчины. В главах 7 и 8 я рассказываю, как человеческие сообщества используют казни, чтобы заставить строптивых мужчин подчиняться всеобщим нормам. Также я объясняю, почему, по моему мнению, именно самоодомашнивание, основанное на казнях в качестве движущей силы отбора, привело к снижению реактивной агрессии в начале существования Homo sapiens.

Если генетический отбор против реактивной агрессии и правда произошел с помощью самоодомашнивания, то поведение человека должно иметь и другие общие черты с поведением одомашненных животных, помимо сниженной агрессии. В главе 9 я обсуждаю эту идею. Я подчеркиваю, что в этом контексте человека не очень уместно сравнивать с человекообразными обезьянами, потому что со времени жизни нашего общего предка накопилось слишком много эволюционных изменений. Скорее человека нужно сравнивать с неандертальцами, которых, на мой взгляд, можно использовать в качестве модели наших предков, живших до появления Homo sapiens. В главе 9 я привожу обзор данных, указывающих на то, что у Homo sapiens была гораздо более развитая культура, чем у неандертальцев. Эта разница предположительно связана с тем, что агрессивность, свойственная их общим предкам, у Homo sapiens снизилась в большей степени, чем у неандертальцев.

Пониженная склонность к реактивной агрессии повышает способность к толерантной кооперации. Однако это не единственная причина социальной добродетели человека. Важнейшую роль также играет нравственность. В главе 10 мы попытаемся понять, почему нравственная чувствительность, возникшая в результате эволюции, часто заставляет людей бояться критики. Там я делаю вывод, что чувствительность к критике способствовала эволюционному успеху благодаря формированию того же нового социального явления, которое лежало в основе самоодомашнивания, – коалиций, готовых при необходимости осуществлять казни. Нравственные чувства наших предков помогали им соблюдать правила и не совершать преступлений, тем самым защищая их от казней.

Способность взрослых особей (в первую очередь мужчин) сообща организовывать смертные казни стала частью более крупной системы социального контроля, основанной на проактивной агрессии и характерной для всех человеческих сообществ. В главе 11 я рассуждаю о том, как поведение человека в этом отношении сходно с поведением шимпанзе, пусть и сильно превосходит его по сложности. Поскольку проактивная агрессия дополняет реактивную агрессию (а не замещает ее), проактивная, предумышленная агрессия может подвергаться воздействию положительного отбора одновременно с эволюционным подавлением импульсивной реактивной агрессии. Именно благодаря этому люди научились пользоваться неравенством сил для убийства конкретного противника. Это уникальное умение оказалось революционным. Оно привело к появлению в наших сообществах иерархических отношений, намного более деспотичных по сравнению с другими видами.

Одна из типичных и важнейших форм проактивной агрессии проявляется во время войн. Поэтому в главе 12 я покажу, как психология агрессии может влиять на способы ведения войны. Хотя современные войны гораздо более регламентированы, чем типичные межгрупповые столкновения в доисторических сообществах, важную роль в них играет как проактивная, так и реактивная агрессия, иногда помогая, а иногда и мешая достижению военных целей.

В главе 13 я обсуждаю парадокс: почему в человеческой жизни столь важны и добродетель, и жестокость. Разгадка этого парадокса не так проста и не так приятна, как нам бы хотелось: человека нельзя назвать ни хорошим, ни плохим. Мы эволюционировали в обоих направлениях одновременно. И толерантность, и жестокость стали адаптивными признаками, игравшими важнейшую роль в формировании современного человека. Идею, что человек по природе своей одновременно и добродетелен, и жесток, довольно трудно принять, ведь нам всем, пожалуй, хотелось бы простого объяснения. Фрэнсис Скотт Фицджеральд сформулировал так: “Способность удерживать в сознании две противоположные идеи, ничуть этим не смущаясь, есть признак зрелого интеллекта”. “Мне приходится примирять противоречия… – писал он, – между мертвой рукой прошлого и высокими устремлениями будущего”[2]. Мне нравится мысль Фицджеральда. Нравственные противоречия нашего эволюционного наследия не должны мешать нам трезво оценивать собственную сущность. И пока мы помним об этом, надежда еще остается8.

Глава 1. Парадокс

Я начал задумываться о биологических основах пацифизма несколько десятков лет назад, когда жил в глухом уголке Демократической Республики Конго. Позже в Конго произойдет много страшных событий, но тогда, в 1980 году, когда наше с Элизабет Росс девятимесячное свадебное путешествие в лесу Итури только начиналось, все было спокойно.

Вместе с еще одной парой мы составляли исследовательскую группу. Нашей задачей было документировать жизнь сообществ, обитавших по соседству друг с другом: земледельцев лезе и охотников-собирателей эфе. Маленькие деревушки земледельцев лезе были разбросаны по всей широкой долине Итури, некоторые в двух днях пути друг от друга. Пигмеи эфе жили в той же долине. В голодные времена они селились на окраине какой-нибудь дружественной деревни, и женщины эфе работали в огородах лезе в обмен на кассаву, бананы или рис.

Мы жили в глиняной хижине, под крышей из пальмовых листьев, на отдельной полянке возле одной из деревень лезе. Мы не говорили на их основном языке, килезе, но нашего знания кингвана, одной из версий суахили, было достаточно для непринужденного общения. Люди Итури почти ничего не знали о внешнем мире. Их экономика была в основном бартерной. Ядерные бомбы, газировка, электричество – ничего этого в их мире