Парадокс добродетели. Странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека - Ричард Рэнгем

Согласно традиционным представлениям, умственное развитие животных и человека отличается настолько сильно, что изучать приматов для понимания человеческой природы бессмысленно3. Томас Генри Гексли был первым эволюционным биологом, усомнившимся в этой позиции. В 1863 году он писал, что, изучая человекообразных обезьян, мы можем очень многое узнать об истории поведения и мышления человека: “Я постарался показать, что никакой абсолютной структурной демаркационной линии… нельзя провести между миром животных и человеком”. Гексли был готов к возражениям оппонентов: “Со всех сторон раздадутся крики: “Сила знания – мораль добра и зла, – хрупкая нежность человеческих привязанностей поднимают нас над любым родством с грубым зверьем”4. Такое скептическое отношение вполне можно понять, и оно до сих пор не полностью исчезло. В 2003 году эволюционный биолог Дэвид Бараш писал: “Что касается поведения, то весьма маловероятно, что люди унаследовали от приматов хоть какие-то значительные признаки”5.

Кроме того, огромное количество поведенческих особенностей определяется культурой. Одно сообщество может быть миролюбивым, другое воинственным. В одном сообществе принадлежность к клану передается по женской линии, а в другом по мужской. Одно сообщество имеет строгие правила полового поведения, а другое в этом отношении толерантно. Разнообразие подчас кажется настолько огромным, что неясно, можно ли вообще привести его к общему знаменателю для сравнения с другими видами. Антрополог Роберт Келли, составивший подробный обзор поведения охотников-собирателей, отказался от идеи, будто поведение человека можно охарактеризовать каким-то единым образом. “Не существует типичного человеческого сообщества или базовой человеческой адаптации, – писал он в 1995 году. – Универсальное поведение… никогда не существовало”6.

Если коротко: идея, будто поведение человека так бесконечно разнообразно, что у нашего вида нет никаких характерных черт, сближающих нас с другими приматами, кажется вполне разумной. Однако против нее есть два веских довода.

С одной стороны, вариативность человеческого поведения не бесконечна. На самом деле у нас есть характерные типы сообществ. Не существует людей, которые жили бы стадами, как павианы, отдельными гаремами, как гориллы, или полностью промискуитетными сообществами, как шимпанзе или бонобо. Человеческие сообщества образованы семьями, которые объединяются в группы, формирующие, в свою очередь, более крупные союзы. Такая структура характерна для нашего вида и отличает его от других видов.

С другой стороны, поведение людей и приматов и правда во многом сходно. Эволюционист Чарльз Дарвин одним из первых обратил внимание на сходство в выражении эмоций у человека и других животных: и у тех и у других наблюдается “поднимание волос дыбом под влиянием крайнего ужаса или демонстрация оскала при неистовой ярости”. Такая “общность определенных выражений, – писал он, – становится несколько более понятной, если мы признаем их происхождение от общего прародителя”7[1].

Тот факт, что мы улыбаемся и хмуримся так же, как и наши родственники-приматы, интересен сам по себе, но даже он меркнет по сравнению с тем, что мы начали узнавать о поведении шимпанзе и бонобо в 1960-х годах и продолжаем узнавать до сих пор. Шимпанзе и бонобо – самые близкие родственники человека среди человекообразных обезьян, и нас связывает одинаковая степень родства. Они составляют феноменальную пару. Внешне они настолько похожи друг на друга, что в течение многих лет их считали одним видом. В поведении каждого из этих двух сестринских видов есть множество общих черт с поведением человека. Но при этом во многих отношениях социальное устройство шимпанзе и бонобо диаметрально противоположно.

У шимпанзе самцы доминируют над самками, а насилие встречается относительно часто. У бонобо самки часто доминируют над самцами, насилие встречается редко, а эротизм обычно замещает агрессию. Различия в поведении этих двух видов подозрительно перекликаются с двумя конкурирующими социальными позициями современного человеческого мира: несовпадением мужских и женских интересов, например, или борьбой между иерархией, конкуренцией и силой, с одной стороны, и эгалитаризмом, толерантностью и решением конфликтов путем переговоров – с другой. Шимпанзе и бонобо олицетворяют настолько противоположные представления о базовой человекообразной обезьяне, что их противопоставление стало чем-то вроде поля битвы в приматологии, где каждая из противоборствующих школ настаивает на том, что именно ее вид лучше подходит на роль предков человека. Как мы увидим ниже, идея, будто только один вид – либо шимпанзе, либо бонобо – стоит у истоков нашего поведения, не очень конструктивна. Интереснее было бы понять, почему оба вида так похожи на человека, но каждый по-своему. Контрастность поведения шимпанзе и бонобо перекликается с основным вопросом, волнующим меня в этой книге: почему люди одновременно очень толерантны, как бонобо, и крайне жестоки, как шимпанзе?

В главе 1 мы начнем разбирать этот вопрос, изучая поведенческие различия между людьми, шимпанзе и бонобо. Многолетние исследования показывают, как могут эволюционировать видовые различия агрессии. Раньше агрессивность считалась “одномерным” качеством, уровень которого может меняться от низкого к высокому. Но сегодня мы знаем, что агрессия бывает не одного, а двух основных видов и каждый из них имеет собственную биологическую основу и эволюционную историю. Как я покажу в главе 2, люди явно дуалистичны в отношении агрессии. Мы находимся в нижней части одной шкалы (реактивной агрессии) и в верхней части другой (проактивной агрессии). Реактивная агрессия – это агрессия “горячего” типа, когда выходят из себя и набрасываются на обидчика. Проактивная агрессия – это агрессия “холодного” типа, продуманная и спланированная заранее. Поэтому основной вопрос моей книги превращается в два вопроса: почему мы настолько лишены реактивной агрессии и настолько искусны в проактивной? Ответ на первый поможет понять происхождение нашей добродетели, а ответ на второй объяснит, откуда взялась наша жестокость.

Низкая склонность к реактивной агрессии лежит в основе нашей относительной доброжелательности и толерантности. Толерантность редко встречается среди диких животных, по крайней мере в той радикальной форме, которая характерна для человека. Однако она свойственна одомашненным животным. В главе 3 я расскажу, что объединяет одомашненных животных и человека, и объясню, почему все больше ученых полагают, что современного человека можно считать одомашненной версией ранних людей.

Одна из замечательных особенностей биологии одомашненных животных заключается в том, что ученые обнаруживают у них все больше загадочных признаков, общих для многих неродственных видов. Почему, например, у кошек, собак и лошадей, в отличие от их диких родственников, часто встречаются белые пятна? В главе 4 я расскажу о новых теориях, связывающих эволюцию подобных физических признаков с изменениями в поведении. Количество таких признаков у человека позволяет считать его одомашненным видом. Однако эта догадка, появившаяся у ученых еще двести лет назад, поднимает новый вопрос. Если человек и правда одомашненный вид, то как так