Ночь генерала - Вук Драшкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Почему вы в кожухе и опанках?[7] Где ваша форма, господин генерал?»
«Но разве Вы не были убиты в Марселе, Ваше Королевское Величество?»
«Моя смерть не освобождает вас от принесенной мне присяги. Почему вы не уберете руки с живота?»
«Из-за мангала, Ваше Королевское Величество».
«Из-за чего?»
«Я ранен. Кровоточащая рана».
«На Каймакчалане?»
«В обеих Балканских, при прорыве Салоникского фронта, у Плеваля и Вишеграда в этой войне. А только что меня разорвало гранатой».
«Проклятая Албания. Вы были правы. Садитесь, генерал. Вы, насколько я помню, курите».
«Благодарю Вас, Ваше Королевское Величество. Прекрасный табак. Я ранен нее Албании».
«Вас обвиняли в связи с Албанией, мой капитан. Расскажите, что вы натворили в Париже».
«Вы имеете в виду мою лекцию, с которой я выступил после окончания академии?»
«Рапортуйте, капитан Михайлович».
«Генерал Жан Ворион попросил меня прочитать лекцию о тактике и стратегии нашей армии в Первой войне. Я сказал то, что думал. И я защищал свои убеждения. Неужели это преступление, Ваше Величество?»
«Расскажите мне о ваших убеждениях».
«Считаю, что Ваше решение об отступлении через Албанию было катастрофической ошибкой».
«Я слушаю вас. Продолжайте».
«Вместо того, чтобы отступать через Албанию, следовало отвести войска в наши горы. И прибегнуть к партизанской войне».
«В какие горы?»
«Любые, которые были рядом, с тем чтобы центр партизанской борьбы находился в горах вокруг Сувобора».
«То же самое предлагал и воевода Мишич. Позже я понял, что это было бы самым хорошим решением».
«Вот это я и говорил в своей лекции в Париже».
«Вы совершили святотатство. Так считают ваши обвинители. Но я, ваш Король[8] и Верховный главнокомандующий, думаю так же, как и вы».
«Вы оказали мне редкую и незаслуженную честь, Ваше Величество».
«Кто такая Ханна Ковалек?»
«Моя знакомая».
«Подробнее».
«Я использовал ее в Праге для связи с советским послом и с советским военным атташе».
«Что вы делали в Праге?»
«Я был нашим военным атташе. Вы этого не помните, потому что в это время вы уже были убиты».
«Александр Объединитель* не убит. Кто меня убил, генерал?»
«Ваш сын, Ваше Величество».
«Это просто дерзость».
«Это истина».
«Мой сын – это ваш Король и Верховный главнокомандующий».
«Уже ни то, ни другое. Престол повержен, а Верховным главнокомандующим стал капрал.[9] Австрийский капрал».
«Вы бредите. Обратитесь в медицинскую комиссию Генерального штаба, чтобы вас освидетельствовали. Вы потеряли много крови, генерал».
«Я потерял все, Ваше Величество. Отечество, Армию, Короля, семью. И свою честь».
«Должен же быть выход. Что вы предлагаете?»
«Мое предложение не принято».
«Скажите. Может быть, я приму».
«Я предлагаю федерализацию государства и армии».
«Изложите детали».
«Югославия может существовать только как федерация Сербии, Хорватии и Словении. И пусть у каждой из них будет своя армия, с тем что Верховное командование останется общим».
«А Корона?»
«Корона, разумеется, тоже будет общей».
«Интересно. Очень интересно. Я подумаю об этом».
«Лучше не надо. Вы рискуете вызвать гнев военного министра генерала Недича».
«С ним я справлюсь. На Салоникском фронте он проявил себя как блестящий стратег».
«Меня за эти предложения он наказал месяцем офицерской гауптвахты».
«Генерал Недич крутой человек, но при этом необыкновенно душевный. Я приглашу его, чтобы он извинился перед вами».
«Нет льда. Не найдется ли у Вас хотя бы кусочка льда? Где Вы, Ваше Величество? Где я нахожусь? Горит, все горит. Как грохочут наши орудия!»
«Наденьте форму и явитесь ко мне с рапортом».
«Мне нужно в госпиталь. Где госпиталь?»
«В Лондоне».
«Там Черчилль со своими суками. Измена. Нас продали. Ханна Ковалек, передайте в Вашингтон, что нет воды и наш госпиталь сожрали крысы. Русские раскаленными углями растопили снег на Дурмиторе. Воды, воды-ы-ы…»
Кругом только ночь
– К сожалению, Дража, ты выжил! Этого бы не случилось, будь по-моему. Маршал тебя спас. Ты подарил ему жизнь во время войны, а он тебе – сейчас.
«Это он!» – ему хотелось выскочить из кровати и броситься на долговязого молодого человека в генеральской форме русского покроя с погонами Красной Армии. Этот издевательский голос, это худое лицо и водянистый взгляд, излучающий зло, вернули его в ад той ночи. Он задрожал не столько от воспоминаний о мучениях, сколько от сознания своего бессилия.
– Теперь, бандит, маршал тебе ничего больше не должен. И ты полностью в моих руках. Мы с товарищами пришли, – показал он на двоих рядом с собой, – договориться с тобой: хочешь ты суда или не хочешь?
«Боже, дай мне возможность судить их до Тебя! Жить мне больше не хочется, но ради этого я бы жил. Если они со мной так обошлись, то что же они делают с теми несчастными, имен которых не знает никто и чьи страдания никого не заставят содрогнуться? Рано или поздно станет известно, а может быть, и уже известно, где я нахожусь и как со мной обращаются. Выдаст кто-нибудь из самих же мучителей, народ узнает. Они меня скрывают, но долго это не продлится. Достаточно, чтобы хоть один голос просочился из этого застенка. Может, по пьянке или через чью-то любовницу, из бахвальства, но кто-то из палачей проболтается. А может, в ком-то из них заговорит совесть… Нет, это невозможно. У таких нет совести.
– Ты что, оглох, или издеваешься надо мной? Не слышишь, что я спросил?
Дража повернулся в кровати так, чтобы не смотреть на Крцуна. От резкого движения заболела рана на животе, да и другие раны по всему телу. Он весь был в бинтах, отеках и синяках. Только вчера сняли швы, еще не срослись поломанные ребра, а раздробленные пальцы левой руки до сих пор были в гипсе.
– Не хочешь, значит, суда. Тогда попробуешь то, чего хочу я. Только на этот раз собаки отгрызут тебе нос, а крыса сожрет кишки. Слышишь, что я говорю?
Ему не удалось сдержать судорогу отвращения в горле. Его вырвало. «Этот маньяк хочет повторить весь тот ужас! – содрогнулся он. – Будь он мужчиной, вытащил бы револьвер и… если бы можно было его как-то на это спровоцировать… А суд? Заранее можно предположить, что это был бы за суд. Но все же есть шанс все рассказать, и, возможно, об этом узнает весь мир. Все-таки, видимо, союзники заставили их судить меня. Будут иностранные журналисты, дипломаты, наша печать тоже напишет…»
– Дража, я ведь и твою жену арестовал. А в тюрьме у меня полно усташей. Они все по очереди прокатятся верхом на твоей Елице, а потом я отправлю ее к тебе. Крысу ей, крысу тебе – вот и стройте из себя героев друг перед другом. Так что решай, что выбираешь – мангал и усташей или чтобы я ее сегодня же отпустил домой.
– Я еще даже двигаться не могу, – ответил он после долгого раздумья и медленно повернулся к Пенезичу и сопровождавшим его офицерам.
– Я не в состоянии предстать перед судом.
– Мы вас вылечим. Процесс начнется не так скоро.
«Откуда я этого знаю? Мы встречались… да, да, это было у Тито, когда я вел с ним переговоры… это было то ли в Браичах, то ли в Пранянах. Помощник судьи Минич из Прелины… Да и как-то раз позже… мои его взяли в плен, а я подарил ему жизнь в честь дня рождения короля. Кажется, это было в сорок третьем».
– Вылечим мы его, товарищ Минич, или не вылечим, зависит от него самого. Согласишься на суд, мы тебя вылечим. Не согласишься – под мангал, вместе с Елицей!
– Процесс, надеюсь, был бы открытым? – спросил он, глядя в лицо Миничу.
– Разумеется. Мы – демократическое государство, наш суд – народный. В случае вашего согласия я был бы прокурором.
– Защитника я в таком случае мог бы выбирать сам?
– Конечно. Хотя я уверен, что ни один адвокат добровольно не согласится вас защищать.
– Из опасения, что вы ему отомстите?
– Из соображений чести. Ваши преступления так страшны и бесспорно доказаны, что любое их отрицание само по себе означало бы преступление и позор!
– Позор и правовое преступление то, что вы сейчас говорите! Вы боитесь честного суда.
– Вам, обвиняемый, будет официально назначен адвокат. В качестве главного судьи на этом процессе могу гарантировать, что лучшего и честнейшего адвоката, чем военный прокурор Милош Минич, вы не найдете. В нашем, социалистическом, правосудии одной из главнейших обязанностей прокурора является защита интересов обвиняемого… Меня зовут полковник Джорджевич. Пока полковник, – добавил он, усмехаясь. – Если будет признан генеральский чин, который вы получили во время войны, меня произведут в генералы.
