Ночь генерала - Вук Драшкович

И Югославия, и Польша – на совести американского народа. Если мы не приложим все силы для спасения невинного генерала Михайловича, а вместе с ним и его народа, мы совершим грех и перед Богом, и перед теми идеалами, которые дороги народу Америки.

Америка! Если убьют генерала Михайловича, его невинная кровь останется на твой совести.

Предатель не Михайлович, а Тито. Мы, несколько американских пилотов, скрывавшиеся на лесной поляне, видели своими глазами, как партизаны стерли с лица земли целую деревню, перебили всех жителей и подожгли дома. В ту же ночь я вместе с бойцами генерала Михайловича участвовал в бою против немцев. На следующий день, когда бой еще продолжался, титовцы напали на нас с тыла…

Мы, хорошо знающие истинное положение дел в Сербии, потрясены грязной клеветой на генерала Михайловича и его людей. Если бы имелось достаточно тех, кто мог бы открыть слепые глаза избалованной американской общественности, то слава и признание пришли бы к благородным и заслуженным людям. К сожалению, мы, те, кто жил и сражался бок о бок с сербами Михайловича, разбросаны по свету, и нас очень мало. Несмотря на все опасности, нас снабжали всем. Нас оберегали, кормили, одевали, хотя сами были и голы, и босы, и голодны, страдали от холода. Они не щадили своих жизней, чтобы спасти нас от немцев. И мы не имеем права забывать об этом благородстве и самопожертвовании бойцов, крестьян и женщин по всей Сербии. Огромная несправедливость по отношению к Михайловичу и, значит, ко всем ним, не дает покоя и мне, их боевому союзнику, страдавшему вместе с ними. Вместе с ними я переживаю их страшную трагедию и бесконечную несправедливость, которая лежит на совести не только американского и британского правительств, но и почти всей американской печати.

Если генерал Михайлович будет убит, мир потеряет величайшего героя и благороднейшего человека.

Я был сбит недалеко от Белграда, упал на кукурузное поле, раненный в ногу. Было очень тяжело переносить боль и одиночество. Несколько часов спустя меня нашли крестьяне, преданные Михайловичу. Вскоре они привели врача. Меня положили на телегу, запряженную волами, другого средства передвижения у них не было. От тряски на разбитой дороге боли усилились. Тогда эти добрые люди сделали носилки и подняли меня к себе на плечи. После того как меня лечили и вылечили в законспирированном госпитале, я был доставлен к генералу Михайловичу, а он отправил меня с расположенного в горах аэродрома недалеко от села Праняны в Америку. Если эти герои – немецкие пособники, то таковыми же являемся и мы, все американцы, находившиеся в их отрядах, потому что мы вместе пробивались через окружения смерти. Герингу позволено предстать перед честным международным судом, руководствующимся демократическими законами, а генерал Михайлович оказался в когтях ужасающего коммунистического суда. Речь идет уже не просто о его жизни, а о преступлении против истины. Если мы такое допустим, это будет позором для всех демократических государств мира.

Дом гвардии

Как только он вошел в зал заседаний суда, как по команде раздались крики и визг сотен голосов.

– У-а-а! Смерть преступнику! На виселицу! Козел бородатый! Мы его будем судить! Удушите гада! Прислужник оккупантов!..

В лицо были направлены черные объективы фотоаппаратов и кинокамер, вспыхивали блиц-лампы. Пот и испуг были на лицах тех, кто снимал его, как зверя, подсовывал ему под нос микрофон, сновал вокруг с ручками и блокнотами, а над всей этой толкотней и шумом разносился чей-то голос:

– Встреченный проявлениями народного негодования за совершенные бесчисленные и страшные злодеяния, встреченный слезами матерей, чьи сыновья были зверски убиты по его приказу, встреченный гневом народа, фашист и слуга оккупантов, пособник международной реакции…

Пронзительный голос оборвался. Плечистый мужчина в одежде шумадийца протолкался к нему, поднес к самому его лицу огромный кулак и выкрикнул:

– Я буду тебя судить!

С этими словами он откинул голову назад и показал на толстый, красноватый шрам под горлом.

– Это твоя рука! – заскрипел он зубами и повернулся к камерам журналистов. – След от четницкого ножа. Снимайте, снимайте!

– Сядьте, пожалуйста, на место, – сказал кто-то. – Я понимаю ваши чувства, но суд должен начать работу. Обвиняемый, пройдите сюда.

Он исподтишка окинул взглядом возбужденную толпу людей, повскакавших с мест, изрыгающих проклятия, напряженных, объединенных желанием разорвать его на куски. Ему стало легче от того, что среди черных платков крестьянок, траурных нашивок на пиджаках мужчин, пилоток и фуражек военных, среди рабочих блуз, девичьих кос и одежды обывателей он не встретил никого, кто был бы ему знаком. Как ужасно было бы увидеть среди толпы жену, сына и дочь, всех вместе или кого-то из них. Сразу же возникло сомнение, хорошо ли он все рассмотрел, и, осмелев, он оглядел зал более внимательным взглядом. Этот его блуждающий взгляд многие расценили как вызов и дерзость, и шум и выкрики в зале усилились, никто не обращал внимания на призывы председательствующего судьи установить тишину и занять места.

– Дорогие слушатели, ненависть народа велика и ее трудно обуздать, но это можно понять, если принять во внимание размеры злодеяний этого чудовища в человеческом облике. Он дрожит перед собравшимся здесь народом, он не осмеливается пройти к скамье подсудимых. В глазах этого преступника мы читаем страх, а не стыд, ибо этот монстр не знает, что такое стыд. Белградское радио будет вести прямую трансляцию из зала суда, и вы сами убедитесь, весь мир убедится…

Резким движением руки он отстранил сопровождавших его часовых, с обеих сторон державших его за локти, и решительно, как будто собираясь произвести смотр своим войскам, шагнул вперед. Он остановился в центре зала перед скамьей подсудимых, медленно повернулся направо и с улыбкой, в которой смешались упрямство и беспомощность, встал по стойке «смирно» и сделал легкий поклон в сторону судей.

Это настолько изумило всех, что в зале неожиданно повисла тишина. Потом он повернулся налево и поклонился прокурору, после чего приветствовал наклоном головы и двоих адвокатов.

– Обвиняемый, садитесь! – сказал судья Джорджевич.

Прежде чем сесть, он решил еще раз проверить, нет ли среди публики кого-нибудь из знакомых. Сейчас он смотрел на них прямо и на этот раз в полной тишине. Один парень в третьем ряду пялился на него во все глаза, даже рот приоткрыл. У него был огромный, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Какой-то дед в задних рядах тянул шею, чтобы лучше видеть, а сидевшая за ним крестьянка держала в руке как транспарант чью-то фотографию в черной рамке. Возле самого окна стоял солдат с пилоткой в руке, и ему показалось, что этот молодой парень с прилизанными волосами, которые блестели будто смазанные маслом, улыбается уголками рта. Солдат почувствовал на себе его взгляд и, видимо, смущенный, отодвинулся еще ближе к окну, но сделал это так неловко, что потерял равновесие и, взмахнув рукой, ударил по стеклу. Стекло не разбилось, но раздался громкий тупой звук от удара, и почти все в зале повернули головы в ту сторону.

– Товарищ военнослужащий, почему вы стоите? – обратился к нему судья, и парень с пристыженным выражением лица начал искать свободное место, но, не найдя его, пробрался в конец зала и присел на корточки.

Воспользовавшись этим коротким замешательством, он оглядел стены зала, паркет на полу, потолок с висящей в центре люстрой в форме орудийных снарядов. Через окна ничего увидеть не удалось, но можно было заключить, что зал находится на уровне бельэтажа. Было очевидно, что зал недавно переделан в помещение для заседаний суда, здесь еще пахло свежей штукатуркой и побелкой, маскировавшей выполненные в виде барельефов гербы ушедшей в прошлое армии и государства, а также рельефную карту Каймакчалана и позолоченную надпись под ней: «Герои, вперед, за Отечество!». Но люстра, эти сверкающие артиллерийские снаряды, осталась на своем месте, и благодаря ей он узнал этот зал.