Храни тебя бог, Ланселот! - Эндре Гейереш

— Уж не оказался ли отец мой бесчестен?

— Погоди! И представь… вот ехал я, свой рыцарский и королевский долг выполняя, и отец твой следовал за мной шаг в шаг… О господи! — спрятал в ладони лицо свое Артур, то ли от стыда, то ли от ужаса, — И тогда…

— О государь! — вне себя от нетерпения вскричал Ланселот. — Что же случилось тогда?

— Мы искали… искали до тех пор, пока… пока не увидели Дракона. Он стоял, он ждал нас, сын мой!

— И вы?.. Что сделали вы?!

— Налей мне!

— Эх! Говори же, что вы сделали?

Артур сидел, не отрывая глаз от огня, и Ланселот впервые увидел вдруг, как он стар и скорбен.

— Мы… бежали.

— Мой король! Что говоришь?! Господин Артур!

— Так было. Мы в страхе бежали, спасая свои жизни.

Нагие и оттого ужасные эти слова, которые, мне сдается, королю были нужнее, чем Ланселоту, замерли в темных, не освещенных пламенем очага углах огромного зала.

— Твой отец был такой человек… никогда не обмолвился он ни словом об этом бегстве, не выдал тайну сплетникам и глупцам моего двора. Потому что оберегал меня и любил до последнего своего часа. Хотя… и он ведь бежал.

— Какой человек был мой отец, господин Артур? Каков с виду?

— Лицом ты точь-в-точь как он в те давно минувшие времена. Вот только глаза у него… да, его глаза были покойнее. У тебя глаза ярые, вот добрые ли, не знаю. Бешеные у тебя глаза. И ростом он был с тебя, может, не так широк в плечах, но силой, уж верно, тебе не уступил бы.

— Господин мой король…

Тут, подступившись к трудному своему вопросу, Ланселот повел себя, как изворотливый царедворец, и это мы опять вправе поставить ему в укор, тем более что и позднее хитрость в натуре его давала о себе знать, хотя рыцарская мораль сие осуждает и не приемлет. Словом, раздул Ланселот огонь, еще раз наполнил королевскую чашу, выждал даже, чтобы она вновь опустела.

— Видно, ужасен Дракон, коли показали вы ему свои спины. Скажи… ты видел отца моего тогда или он тебя?

— Неблагодарный щенок! — Разлилась желчь у Артура, вскочил он на ноги, в бешенстве закричал на почтительно, но неумолимо глядящего на него Ланселота. — И ты смеешь спрашивать об этом меня, британского короля, мальчишка, глупец? Олух! Болван! Так оскорбить короля!.. — И вдруг уронил он голову, упал в кресло, сразу сгорбился и поник, — Я, Ланселот… первым побежал я, сын мой. Вот ведь какой позор, а? Кому-то я должен был, наконец, это сказать, а ты… ты — вылитый отец. Позор на мои седины!

— Нет… Ведь ты говоришь, Дракон ужасен?

— Ужасен. Ни один человек, матерью рожденный, вида его перенести не может.

— Но чем он ужасен? Как?

— Он и есть ужас, ужас, который заполняет собою все, от небес до преисподней. Облака содрогаются, над ним пробегая.

— Велик ли он?

— Да ведь как сказать…

— Одна голова у него? Много? Руки у него либо шкворни? А телом каков — будто облако туманное или как гранит? Какой он?

— Не то важно, Ланселот!

— Важно! Сколько ног у него? — Ланселот стал показывать на пальцах: — Две? Четыре? Шесть?

Измученный король бросил взгляд на свое ложе.

— Подкинь поленьев в огонь и дай мне отдохнуть. Ступай, Ланселот! Не понимаешь? Это ты по младости лет не понимаешь пока, что́ я тебе доверил. Дракон… он ужасен, как сам сатана. Одним видом своим он повергает в ад. А у всякого смертного лишь одна душа и одна-единственная жизнь.

— Это я понимаю, — вслух размышлял Ланселот. — Нет… все же не понимаю. Жизнь-то и вправду одна, а что смерть принесет и так ли будет за гробом, как попы твердят… это ведь дело темное. Ежели неправда, так что за важность, дьявол ли Дракон этот или просто непривычного вида скотина? Если же правы попы, тогда тот, кто после смерти людей судит, способен, небось, читать у них в сердце. Так ведь? А коли так, значит, все в порядке.

— Ступай-ка ты спать, дай отдохнуть и мне! Но помни, сын Годревура, когда ты станешь мужчиною и будешь владеть оружием в совершенстве, я пошлю тебя на Дракона, от которого бежали мы с отцом твоим, чью краину множество моих славных рыцарей даже сыскать не могли и который сейчас, в этот самый миг, убивает, быть может, лучшего из воинов моих — Галахада, рыцаря без страха и упрека. Слаб оказался я перед Драконом, но настолько-то достало мне силы, чтобы поведать об этом тебе, кого люблю вместо сына. Готовься же, чтоб, когда придет время, отомстить за отца своего и за меня! Вот для чего собирал я у себя вокруг моего стола знаменитейших рыцарей британской и франкской земель, вот что задумал, глядя на тебя, Ланселот, видя, каким ты возрастаешь! Еще несколько лет, и отправишься в путь — вдруг да победишь, и мне можно будет забыть позор свой! Приказывать такое я не приказывал никому, но долг сей стал неписаным законом Круглого стола: коли рыцарь ты — отыщи и убей Дракона!

Ланселот смотрел в искаженное лицо Артура и думал о том, что забыл, видно, Артур из-за обиды своей и позора истинный закон Круглого стола: не Дракона искать и убить его рыцарям должно, их дело — пробудить Мерлина.

— Значит, ты сказал, что отец мой видел твою спину?

— Ланселот! — взревел Артур, словно его ожгли огнем, но тут же смирил себя, — Так было. Твой отец очень храбрый был человек, но ведь не пристало слуге показать себя храбрее того, кому он служит.

— Господин и слуга… да, мне повезло, что рос я, взысканный твоей любовью. Только разные это вещи: служить кому-то или чему-то! И сдается мне — потому что понял я из поучений твоих и рассказов о прошлом, кто был Мерлин, понял и полюбил его, — сдается мне, что попытаться воскресить его… дело как раз по мне! Да и с тобой ведь так было, ты же сам когда-то рассказывал… был ты молодой король, был великий, никем не тревожимый властитель, а все ж и для тебя пришла та ночь, когда ни сознание могущества своего, ни аромат лугов, ни блаженные поцелуи девичьи не удержали тебя и отправился ты за Мерлином. Без приличного королю эскорта. Потому что на ратный тот подвиг шел не король — это твои слова, я их помню, хотя был еще несмысленыш малый… Ты сказал: «Не король вышел тогда исполнить свой долг, слышишь ли, милый моему сердцу белокурый Ланселот, вышел я, только Я — Артур!»

Король смотрел на него в изумлении.

— Ты помнишь?.. Тебе ж и десяти годов тогда не было.

— Верно. И с тех пор минуло почти столько же… Нет, не когда-нибудь — теперь хочу отправиться в путь!

— Вот как? — Король встал, выпрямился; очень тихо, но и очень сурово, как ощущал Ланселот, и как оно было на самом деле, заговорил: — И ты полагаешь, что тебя, еще не искушенного в битвах мужа…

— Я побывал уже во многих битвах с тобою вместе!

— То дело иное. Там оберегали тебя опытные рыцари, потому что они тебя любят, да и знают, что я люблю тебя. И ты думаешь, ради того, чтобы мне, старику, позор свой избыть, я отпущу тебя, необученного, на верную гибель?

— Я пришел к тебе нынче, господин мой король, чтобы послушал ты отрывок вот из этого кодекса… спросить хотел, верно ли здесь написано, вправду ли есть такое на свете.

— Читай, Ланселот!

— «…и заметили подлые предатели, что он человек мягкий, сердечный и добрый, суду их предать не собирается, и немало тому подивились. Они присягнули ему на верность, дали обет послушания, да только обета своего не выполнили. Их клятвы были лживы и честь свою они утеряли, ибо, властью владея, настроили для себя крепостей великое множество, чтобы использовать их против короля своего, всю страну крепостями покрыли. И этого ради беспощадно притесняли несчастный народ той страны. Когда же крепости возвели, населили их дьяволами и злодеями, людьми самыми погаными. Эти же денно и нощно за простым людом охотились, хватали землепашцев и женщин в надежде чем-нибудь от них поживиться, ради серебра-золота бросали их в узилища и нещадным терзаниям подвергали; никогда не бывало мучеников их несчастнее. Вешали их, привязав за ноги, обвивали головы веревками и до тех пор закручивали, пока не впивались веревки те в самый мозг. Бросали в темницы, где кишмя кишели разные гады, змеи и жабы, — так убивали они свои жертвы. Некоторых в „crucethus“ вминали — узкий короткий ящик, совсем неглубокий, — и забрасывали их острыми каменьями, других же, притиснув нескольких вместе, до тех пор сжимали, пока не переломаются и не смешаются кости.

Во многих же замках были устройства, „lad and grim“ именуемые. То были шейные оковы для двух или трех человек сразу. Оковы прикреплялись к потолочной балке; к шее пленника спереди и сзади приставляли острые железные крючья, дабы не мог он ни в какую сторону податься, ни сесть, ни лечь, ни задремать, а должен был неусыпно держать ошейники эти. А еще многие тысячи ни в чем не повинных людей уморили голодом. Не умею, да и сил нет поведать про все терзания и пытки, какими изводили горемычный люд той страны… Когда же несчастным страдальцам уже нечего было отдать им, стали нелюди эти разорять и поджигать их поселения, и вскоре вымер весь край, так что за целый день пути нельзя было встретить хоть одного человека, увидеть хотя бы клочок возделанной земли. Зерно стало дорого и недоступно, как и мясо, и сыр, и масло, потому что в злосчастной той земле всего не хватало. Люди мерли от голода прямо на улицах; из тех, кто богат был когда-то, кое-кто пошел по свету с сумой, прочие же бежали из Англии. Никогда прежде не бывало в тех краях подобной нищеты, даже язычники были не страшнее, чем эти. И нигде не щадили они ни церквей, ни кладбищ, а все их сперва разоряли, все ценное забирали себе, а после предавали огню дома Господни. Епископские земли не щадили, ни монастырские угодья, ни пастырские, грабили дочиста и монахов, и клириков, и всех подряд, кого удавалось поймать. Стоило одному-двум их всадникам показаться вблизи поселения, как люди сломя голову разбегались кто куда: знали, что это грабители. Епископы и весь клир то и дело предавали их анафеме, но и это не помогало, ибо все они и так уже были прокляты, все были бесчестные и пропащие нелюди. И даже если какой-нибудь землепашец все-таки решался возделывать свою землю, она не приносила плодов, ибо вся земля эта стала проклятой из-за непотребных деяний тех, кто владел ею, а люди и против Господа возроптали — говорили, спят, видать, и Христос, и святые его угодники. Вот такие приняли мы страдания… за грехи наши, претерпели более, чем словом выразить можно».