Храни тебя бог, Ланселот! - Эндре Гейереш

«Почему он выбрал палаш, почему именно палаш? Ведь знает, не может не знать — сам меня обучал! — что владею мечом этим не хуже, чем он, а может, немного и лучше. Почему же проклятый палаш? Хочет убить меня? Да какая же у него может быть на то причина? Или же… — покрывшись гусиной кожей, вскинулся он на ложе своем, застеленном медвежьей шкурой, — …или он умереть хочет? От моей руки умереть? А вдруг он… и он тоже всего лишь презренный аристократ, кому эти трусливые бараны дороже, чем я? — Он вновь откинулся на постель, сокрыл в ладонях лицо. — Боже, помоги мне!»

Галахад стоял в ложе Круглого стола, Ланселот ступенькою ниже, и такая напряженная тишина стыла вокруг поля боя, что едва выносим показался для слуха мощный звук фанфар, оповещавших о выезде глашатая. И в точности так, как и во все эти дни, сопя потрусила на поле разжиревшая лошадь герольда, герольд отвесил королю низкий поклон и возвестил:

— Сэр Галахад, в чьих жилах течет благородная кровь, хоть и прибывши ко двору с опозданием, но о вызове господина Ланселота узнав и себя, естественно, как и другие, рыцарем Круглого стола почитая, не мыслит уклониться от поединка, а посему поднимает перчатку господина Ланселота и кладет на ее место свою. Так поручил мне возгласить сэр Галахад, первый рыцарь Британии.

Как только выкатился он с арены на пузатой своей кобыле, Ланселот вскинул руку, хотя и не было в том необходимости: все и так, замерев, смотрели на него.

— Бог, король Артур и вы, рыцари, дворяне и люди свободного звания, выслушайте слова мои и будьте им свидетелями! Я люблю сэра Галахада больше, чем если бы он был мне единственным братом, я научился у него только хорошему и почитаю его величайшим рыцарем бриттов. Поскольку в то время, как бросил я свой вызов, его среди нас не было, то и вызов мой к нему не относится, да и я о нем так никогда и не думал. Поэтому прошу сэра Галахада отказаться от намерения его, и да не состоится сей поединок, который — как подсказывает мне мой слабый разум — может принести только зло, обоим нам в равной мере.

Тут подошел к перилам Галахад, и Ланселот впился в него глазами, страстно надеясь, что согласится он и не придется с ним биться! И вот заговорил Галахад, быстро, раздраженно, кратко:

— Да услышат мои слова бог, король и вы все. Господин Ланселот лично меня никогда ничем не обидел, и я люблю его, но… — Галахад словно осекся, а сзади с готовностью зашептали: «…но он оскорбил всех рыцарей Круглого стола…» — Но я думаю, не беда, ежели мы с ним сразимся, — закончил он фразу по-своему, тверже и спокойнее, чем начал. — Если победа будет за мной, господин Ланселот останется среди нас, на радость всем, кто его любит, а я-то из их числа. Если победит он, — голос Галахада звучал с каждым словом тише, — если победит он, что ж, выходит, он с бою вырвал себе горькую, а может, и гибельную судьбу. И кто же имеет право лишать человека судьбы, им самим избранной?! Нет такого права даже у господа бога! А потому, — вздохнул он глубоко и возвысил голос опять, — вот моя перчатка. Оружием боя избираю палаш. Встретимся там, внизу!

Но того, что сказал Галахад, сойдя с возвышения, горько разочарованному в надеждах своих Ланселоту, не слышал никто.

— Слушай внимательно, Ланселот, на долгие речи у меня времени нет. Я был во владеньях Дракона, сражался с псами Драконовыми, убивал их. С виду они как люди, но это не люди. Панцири у них из кожи, так что можешь биться с ними даже простым кинжалом. Виделся я и с Драконом.

— Какой он?!

Весь разговор их велся шепотом, с невероятной скоростью говорили оба.

— Дракон? Почти как любой человек. Издали и вовсе похож. Ростом повыше тебя или меня, но не намного. На руках по четыре пальца только. На лице, а может, и по всему телу чешуя, вроде панциря. Век нет, глаза желтые. Он сам отвел меня к катафалку Мерлина.

— Что-о?

— Да. Говорю потому, что, может статься, умру. Да оно и не жалко бы. Иди все время на север. И там, где земля станет говеем голой…

— Ты был у катафалка Мерлина?

— Говорю же, Дракон отвел меня туда. Находится катафалк в крепости. Крепость никудышная… Да, я там был и позвал Мерлина.

— Позвал?!

— Но он, на позор мне, даже… даже не шевельнулся. Не я тот Избранный Рыцарь. Дракон молча смотрел на меня, потом пригласил к столу, и я вернулся домой. Так было, Ланселот. Вот почему отпустил я бороду, сокрывая лицо. Я уже не Галахад. Теперь я бородатый Галахад, и только. Ну, и еще вот что… Берегись, ибо стану я с тобой биться в полную силу. Потому, если не сумеешь меня победить, значит, ты не лучший рыцарь, чем я. Причитанья Артура и Гиневры для меня дело пустое. Я только по этой причине поднял твою перчатку и говорю: тебе победы желаю, но не уступлю ни пяди. Ради тебя, Ланселот. Сдается мне, это будет жаркая битва. Возможно, одному из нас суждена смерть. Хочу, чтобы знал ты: я тебя очень люблю. Хоть бы ты сумел победить!

— Я не знаю теперь… — забормотал Ланселот, — как же так, ведь тебе… Такого человека, как ты… О-о! С богом, Галахад!

— С богом, Ланселот!

И вот на слепящую глаза площадку, залитую летним солнцем, вывели двух боевых коней, следом вышли и соперники-рыцари, сели в седла; обоим одновременно, секунда в секунду, подали грозно сверкнувшие, ужасные палаши. Все замерли, даже вечно горланящие бездельники-пьянчуги не смели открыть рот, ибо каждый знал, кто эти двое, что выступили сейчас друг против друга, а очень многим было известно и то, что поставлено тут на карту. Галахад, взявшись за рукоятку и конец лезвия палаша, сгибал его и разгибал — ждал. Ланселот был недвижим, даже коня не потрепал по шее — и все-таки длинногривый черный скакун, обычно столь бедовый, ни минуты не стоявший на месте и знающий себе цену, застыл, будто вкопанный, с высоко поднятой головой.

Быть может, кто-то осудит меня за то, что я вновь прерываю рассказ и, как уже не раз бывало прежде, вмешательством своим препятствую естественному ходу моей истории. Но я все-таки должен это сделать, поскольку наступила минута — о, тот, кому доводилось пережить подобное, знает, сколь длинна такая минута! — наступила минута, когда Ланселот стал Ланселотом; а еще это была та минута, которая заставила Галахада на самой вершине жизни его — подлинной вершине! — остаться Галахадом. Ланселот, все еще с открытым забралом, держа палаш поперек на коленях, опустил голову и молился. По лицу Галахада нельзя было прочитать ничего, он просто сидел на коне своем и ждал. О чем думал и о чем молился Ланселот, про то я знаю, и о том, что за мысли кружились в голове Галахада, догадываюсь. Каждый боялся за другого — за того, кого победить необходимо. И так как каждый из них боялся за другого, то оба мучительно старались позабыть сейчас все смертоносные приемы-уловки, запечатленные в нервах и мышцах. Оба хотели только лишить противника возможности продолжать бой и, выиграв поединок, даровать пощаду тому, победить которого жаждали. Скверное положение. Ведь когда воин сходится лицом к лицу с тем, кого ненавидит, презирает, почитает за червя поганого, тут все просто: он накидывается на врага и убивает — как сумеет. Но эти двое?!

Галахад был тих и недвижен, словно статуя, Ланселот волновался, рыдал беззвучно, и на лбу у него выступили капли пота. О вы, кто в спокойном своем обиталище станете, быть может, читать мою бесхитростную хронику, вы не знаете, невыносимо долгой и мучительной может быть такая единственная минута!

Но наконец — наконец-то! — протрубил рог, словно очнувшись от сна, лишь теперь опустил забрало Ланселот. Медленно двинулись рыцари навстречу друг другу, и кони их — явственно почуяв безмерное напряжение их ездоков — мгновенно и беззвучно повиновались поводьями, малейшей посылке колен.

Думаю я, излишне умножать и без того страдающие многословием бездарные хроники в той их части, где высокопарно описывается сражение, например, так: «Он же ударил еще, и удар был неслыханной силы, тот же себя защитил и в ответ так ударил, что сам господь бог содрогнулся и архангелов спрашивать стал: „Что такое, что там случилось?“» Право же, никакого нет смысла в таких описаниях. Уже в самом начале сей хроники я признался, что рука моя давно отвыкла держать перо — а только хотелось бы мне видеть того борзописца, пусть наиученейшего и премудрого, коему под силу поведать самую суть этого поединка. Ибо длился он очень долго, до самого конца оба сражались с таким жаром, что простому смертному этого все равно вообразить невозможно. Ни Галахад, ни Ланселот не желали проливать кровь друг друга, наносить раны, но победить желали оба. И при том с такою страстью, с такой жаждой победы, что, право, немногие их поймут. Ланселот-то сражался с Галахадом, но Галахад — вот-вот, здесь и кроется самое главное, — Галахад сражался в истинным, в Ланселоте живущим Ланселотом, а потому хотел и не хотел, чтобы этот Ланселот одержал над ним верх.