Тюльпан - Ромен Гари

— И все раны кровоточат как положено.

— Бззз, — торжественно высказался Флапс. — Бззз.

— Он торопится. Ему нужно в банк, — сказал Гринберг.

— И поискать в мусорках хлеба насущного.

— И отплатить своим угнетателям, — сказал Гринберг.

— И расстрелять кого-нибудь, — сказал Костелло.

— Бззз, — зудел Флапс, — бззз.

— Он грядет со своим величием и своей духовной миссией.

— Он грядет со стаканом рома и атомной бомбой.

— Бзз, — зудел Флапс. — Бззз.

— Грязный негр, — сказал Гринберг.

— Грязный еврей, — сказал Флапс.

— Бззз, — выдал Костелло, — бззз, бзззз.

В контору вошел мальчишка-лифтер с подносом.

— Он грядет с теплым кофе, тостами и «Лаки Страйком», — сказал Гринберг.

Кофе пах великолепно. Они пили, обжигая губы. Мальчишка повернулся к Флапсу:

— Там один негр внизу, он спрашивает вас, сэр.

— Что за негр?

— Очень старый негр, сэр, очень, — восхищенно сказал мальчишка. — Самый старый живой негр, какого я видел, сэр. Приятно посмотреть на такого негра, сэр, это доказывает, что все-таки можно жить долго, сэр, если постараться, сэр.

— Чего он хочет?

— Он говорит, что хочет продать вам новость мирового масштаба, сэр. Очень старый негр, сэр. Даже удивительно видеть такого старого негра в такую рань, сэр.

— Ну ладно, — сказал обескураженный Флапс, — пусть войдет.

Мальчишка вышел, унося на подносе переполненную пепельницу.

— Всюду негры, — заметил Гринберг, уткнувшись носом в кофе.

— Нужно говорить «черные», — проворчал Биддль. — Так пристойнее. Или «афроамериканцы» — это все меняет, понимаешь? Сам себя не уважаешь — никто не будет.

Дверь незаметно отворилась, и в бюро проскользнул дядя Нат, который в своей прекрасной зеленой куртке походил на сушеного кузнечика.

— Добрый день, господа, — сказал он, снимая фуражку.

Он понизил голос и принял вид важный и конфиденциальный.

— Я узнал, господа, об одном сенсационном происшествии, которое наверняка заинтересует ваших читателей, господа. О происшествии абсолютно сенсационном и эксклюзивном, господа.

— Убийство? — встрепенулся Флапс, подбадривая.

— В Гарлеме есть человек, — сказал дядя Нат, — в Гарлеме есть человек, который умирает с голоду.

Флапс скорчил гримасу. Гринберг издал насмешливое карканье.

— На свете миллионы людей умирают с голоду, — сказал он, — и если вы думаете, что о каждом из них будут писать в газетах…

— Но он умирает от голода в Нью-Йорке, — настаивал дядя Нат. — В самом центре Нью-Йорка.

— Неинтересно, — отрезал Флапс. — Тысячи людей умирают от голода в Нью-Йорке. Я сам умираю от голода в Нью-Йорке. Это никого не волнует.

— В Нью-Йорке всегда так: сначала сами начинают голодать, а потом заставляют умирать с голоду других, — сказал Гринберг. — И это называют «добиться успеха».

— Но он, — сказал дядя Нат очень тихо, — он умирает от голода ДОБРОВОЛЬНО.

Воцарилась тишина. Биддль вдруг проснулся.

— То есть как добровольно? — пролепетал Флапс.

— А вот так, — сказал дядя Нат. — Он объявил голодовку.

— Почему? — хрипло спросил Гринберг.

Дядя Нат открыл рот, но ничего не сказал, а принялся усердно рыться в кармане.

— Послушайте, я записал, где же… Вот.

Он важно надел очки.

— «В знак протеста против нищеты в мире, — прочел он. — Чтобы вернуть наконец людям вкус бескровной жертвы и показать им дорогу. Чтобы в нашу эпоху унижений пробудить великое эхо братства и солидарности человеческой…»

— Ганди, — прошептал Костелло. — Нью-йоркский Ганди. Звучит хорошо. Он черный?

— Белый, — сказал дядя Нат.

— Белый Махатма Гарлема! — взревел Флапс.

Биддль рывком поднялся. Гринберг поймал его шляпу.

— Идем? — взвизгнул он.

V

Белый Махатма Гарлема

Тюльпан сидел посреди чердака на коврике перед кроватью и прял. Металлические очки вздрагивали на кончике его носа, череп был обрит наголо, простыня окутывала Тюльпана, как тога. Перед ним стояла миска с пеплом — время от времени он брал щепотку и библейским жестом посыпал голову.

— Вылитый папаша, — сказал Флапс чуть взволнованно.

Он снял шляпу. Гринберг ничего не сказал, Биддль восхищенно вздохнул. Костелло щелкнул фотоаппаратом.

— Пресса, патрон, — возвестил дядя Нат.

Тюльпан обернулся к визитерам.

— Посмотрите на меня, хорошенько посмотрите, — заявил он. — Я — холст Творца. Я — портрет современного Запада во весь рост. Я тот, для кого тщетно пел Гомер, ваял Микеланджело, считал Ньютон и думал Маркс. Да, я тот, для кого напрасно были рождены Гомер, Микеланджело, Ньютон и Маркс. Я предстаю перед вами таким, каким за двадцать веков христианства ускользнул от Баха, Иисуса и Рафаэля, как и ото всех прочих отчаянных попыток замять дело и сохранить лицо. Смотрите на меня хорошенько: я стал стройнее, на роже и на груди у меня теперь меньше растительности, чем двадцать тысяч лет назад, но, несмотря ни на что, убожество мое осталось прежним. Быть может, милосердная коммуна чернокожих Гарлема захочет сделать что-нибудь для бедного Белого, бесконечно осмеянного в своих скромных нуждах, растоптанного в своих самых мирных мечтах, ограбленного в элементарных правах, презренного по крови, эксплуатируемого до седьмого пота и такого одинокого в море вселенской ненависти, что каждого пса, вильнувшего перед ним хвостом, он почитает братом? Есть ли у вас вопросы ко мне?

— Что вы думаете о белой проблеме в Штатах? — спросил Костелло.

— Думаю, она приняла тревожные размеры.

— Вы считаете, ее можно решить?

— Да. Я твердо уверен, что со временем эта проблема сама исчезнет во всем мире.

— А что вы думаете о черной проблеме?

— Можете сказать вашим читателям, что как европеец я безгранично восхищаюсь деликатностью, с которой этот вопрос решают в Соединенных Штатах, никогда не доходя до бесчинств Дахау, Бельзена, Бухенвальда или Сталина.

— Так с нашими читателями нельзя, — запротестовал Биддль. — Мы — газета респектабельная. Нас выписывают даже несколько белых.

— Скажите им, что я — чрезвычайный посол Европы в Новом Свете, — с готовностью предложил Тюльпан. — Скажите, что я — современный человек, новый человек, порождение войны: свободный, могущественный, победитель до мозга костей, хорошо упитанный, независимый, достойный, полный веры в будущее и счастливую жизнь. Скажите им, что я — голубь, ветвь оливы, что я прилетел к берегам Америки, как голубь к ковчегу после потопа, с сердцем смягченным и духом, успокоенным крепким запахом зверинца и братскими воплями, которые возносятся ко мне над потоками…

— Только что, — угрюмо сказал Биддль, — только что он был холстом Творца. И вот пожалуйста — стал голубем, а теперь еще и возносится над потоками…

— В конце концов, — заявил Тюльпан, — у меня самого американская кровь в жилах. Можете объявить своим читателям, что я — прямой потомок того отважного американского капитана, который в 1499-м с борта судна «Оклахома» открыл Европу.

— Над кем он тут издевается? — с негодованием вскричал Биддль.

— Над пшеницей, налитой, словно грудь кормилицы; над тимьяном, остролистом и миррой; и над бледным светом дня; над океанами и таинственными островами; и над летучими рыбами; и над своим родным городишком; и над гималайскими неграми; и над низамом[10] Хайдарабада; и над странными цветами, которые распускаются, как говорят, на Килиманджаро. Над великими морскими глубинами, где каравеллы, полные несметных сокровищ, по сей день безмятежно покоятся в песках, нежных, словно тело первопричастницы, и там же прячутся гигантские рыбы и затонувшие бутылки, в которых скрыта тайна абсолюта. Над древними папирусами; и над всеми скрипками, которые когда-либо плакали на земле; и над всеми кораблями, опьяненными людскими надеждами; над воздетыми руками; надо всеми крестовыми походами; над ребенком; над старухой, которая бормочет: «Абракадабра!» — и бросает темный пепел в глиняный кувшин, когда кот мурчит, крыса пищит и паук плетет паутину; над Пастером и над пенициллином; над золотыми волосами и острыми грудями; и над тем, кто голыми пятками ступает по горящим углям; и над тем, кто первым сказал: «Я люблю тебя!»; и над тем, кто первым возвел собор; и над тем, кто перед смертью первым крикнул: «Да здравствует свобода!»; и над тем, кто тонул со своим кораблем; и над той, что умерла на костре; над материнской любовью, и над энциклопедиями, и над городами, стертыми с лица земли, и над каплями утренней росы…

— Хорошенький способ развлечься, — волновался Биддль.

— Не изводите себя, патрон, — вступил дядя Нат.

— У вас есть девушка? — спросил Биддль, чтобы тактично сменить тему.