Предсмертные слова - Вадим Арбенин

«Унесите лампу, — попросил и РУЖЕ де ЛИЛЬ, автор знаменитой „Марсельезы“, ставшей гимном Франции. — Свет причиняет мне страдание». С 23 на 24 июня 1836 года он, бывший военный капитан-инженер, засиделся допоздна в саду у Войару, своего друга и собрата по оружию. К вечеру у него сделалась лихорадка, и старика уложили в постель. Увидев висевшие на стене шпагу и орден Почётного легиона, он прошептал: «Я заставлял петь других, а теперь я умру… Это правда, моя смерть будет слаще, чем моя жизнь… Я был так беден, что хотел умереть… но вот… мне не на что было купить пистолет… Ах! Моя родина…» У дома Войару, где умирал семидесятишестилетний поэт и композитор (у него не было своего жилья), собрались чуть ли не все жители Шуази-ле-Руа, и у дверей пришлось выставить двух солдат, чтобы охранять его покой. В 11 часов вечера доктор подошёл к постели больного, прислушался к его тяжёлому дыханию и велел открыть окна, чтобы облегчить его страдания. И тут послышалось отдалённое пение множества голосов — пели «Марсельезу»:

Liberté, Liberté cherie!Combats avec tes défenseurs.

Все переглянулись, умирающий сделал лёгкое, слабое движение. Голоса приблизились и хором пели:

Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons!

Глаза Руже открылись, зрачки приняли какое-то странное, пристальное выражение, с губ его слетали бессвязные слова: «Родина… Страсбург… Революция…» В его смертный час «Марсельеза», которую он написал, будучи узником Робеспьера в марсельской крепости святого Иоанна, звучала для него убаюкивающе, и она действительно убаюкала его. В день похорон «поэта революции» Национальная гвардия стояла шпалерами. Барабаны, обёрнутые траурным крепом, били поход. День смерти Лиля стал днём его славы. Вся Франция была извещена об этом. Когда опустили гроб в могилу и бросили первую горсть земли, весь народ запел:

Allons, enfants de la patrie!Le jour de gloire est arrivé!

Правда, бытует мнение, что де Лиль взял для «Марсельезы» мотив старинной мессы «Credo», написанной неким швабским регентом Гольцманом, и присвоил себе, переменив лишь слова и придав ей более живой темп и весёлый тон.

Вот и двадцать шестой президент США ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ не захотел умирать на свету. «Джеймс, не выключишь ли ты свет, — попросил он своего чернокожего слугу, когда из спальни вышла его жена, Эдит, и отложил книгу, которую они читали вместе. — Пожалуйста». Джеймс Амос послушно выключил маленькую лампочку на туалетном столике и присел на стул возле постели больного. Весь день до этого — а это было воскресенье, 5 января 1919 года, — Рузвельт провёл в спальне, окна которой выходили на залив. Он вычитывал гранки статьи для газеты «Metropolitan», диктовал письмо и читал вслух. Несколько ранее обычного его потянуло в сон, и он сказал слуге: «Я мог бы и прилечь теперь, пожалуй». Джеймс с трудом довёл его до постели. Около четырёх часов утра ему показалось, что дыхание Рузвельта сбилось, и он разбудил Эдит. Та склонилась над больным: «Теодор, дорогой!» — «Приподними меня, — едва слышно ответил он ей. — Иначе остановится или сердце, или дыхание». И после паузы добавил: «Это такое странное чувство… Знала бы ты, как я люблю Сагамор Хилл!» Он говорил о доме, в котором жил и в котором теперь умирал. В четыре часа утра 6 января семейный доктор Фоллер констатировал, что остановилось и дыхание, и сердце «президента-интеллектуала», пионера политики «большой дубинки». Бесстрашный, беззаботный и по-мальчишески задорный Полковник, как его звали, пошёл в вечность за своими солдатами.

Зато соотечественник Рузвельта, нью-йоркский театральный продюсер и режиссёр ФЛОРЕНЦ ЗИГФИЛД, известный своим сценическим безрассудством, потребовал, как водится, не только света: «Свет! Занавес! Музыка! Сыграем же последнюю сцену!» — кричал «отец американского мюзикла» со смертного ложа. Он словно бы вновь представлял родственникам и друзьям, собравшимся в его спальне, своё популярное музыкальное шоу «Безумства Зигфилда», шедшее на Бродвее. — «Замечательно!.. Великолепный спектакль! Просто великолепный!»

А прославленная наша балерина АННА ПАВЛОВНА ПАВЛОВА, которая «способна была пройти по полю, не примяв ни колоска», так та просто рвалась на сцену из промёрзшего гостиничного номера в Гааге, где умирала от жестокого воспаления лёгких и острого заражения крови. «Приготовь, приготовь мне мой костюм Лебедя!» — призвала она, «русская лебедь», свою служанку Маргерит Летьенн. И это-то в половине первого ночи! Потом взглянула на дорогой парижский костюм и сказала: «Лучше бы я потратила эти деньги на своих детей…» Она имела в виду воспитанниц созданного ею сиротского приюта. У неё начался бред, пред ней чередой проходили её близкие и друзья — Михаил Фокин, Сергей Дягилев, Мариус Петипа, Вацлав Нижинский, Камиль Сен-Санс, Виктор Дандре. Она в последний раз открыла глаза, с усилием подняла руку, как будто хотела привычно перекреститься, и затем грудь её больше не поднималась. Впервые за тридцать лет своей карьеры прима-балерина Мариинского театра и участница «Русских сезонов» в Париже, танец которой император Николай Второй приказал «изваять в скульптуре», не смогла выйти на сцену. Священник Розанов в порядке исключения дал согласие на «огненное погребение» Павловой. Но прах её по-прежнему содержится в нише 5791 крематория «Гоулдерс Грин» в Англии. Гостиница «Отель дез Энд» в Гааге, где скончалась Анна Павлова, сохранилась до сих пор. Только её номер «Японский салон» больше уже не сдаётся. Никому.

«Принесите моё платье, моё платье, — повторял уже без памяти больной, осунувшийся, исхудавший и уставший от разочарований венгерский композитор и музыкант ФЕРЕНЦ ЛИСТ, неожиданно постригшийся в монахи. — Сегодня вечером на Вагнеровском представлении дают „Тристана!“ Мне нужно там быть…» Служанка удерживала его силой в постели. «Да поймите же вы, — упорствовал Лист. — „Тристан“! Моя дочь Бландина ждёт меня. Я должен быть там… Они аплодируют, аплодируют… Надо бы сказать дирижёру… Нет, нет, не надо… Я сам выйду и раскланяюсь перед публикой… Так ведь полагается». Лист хотел сказать ещё что-то, но всё время сбивался и вдруг неожиданно чётко и ясно произнёс: «Тристан», «Тристан»… Служанка принесла ему горячего чаю и заметила, что хозяин, едва шевеля губами, опять пытается ей что-то сказать. Она наклонилась к самому его лицу и услышала: «Я не хочу умирать один, ты слышишь? Не оставляй меня, не оставляй…» Он принял служанку за свою возлюбленную и музу, смуглую амазонку польских кровей княгиню Каролину Сайн-Витгенштейн. Незадолго до кончины Лист сказал про неё: «Если я умру первым, то она вскоре последует за мной». Он умер первым, княгиня пережила его на семь месяцев.