Предсмертные слова - Вадим Арбенин

Крупнейший поэт Англии XVII столетия, незрячий ДЖОН МИЛЬТОН последний раз ужинал с любимой женой, третьей по счёту, Элизабет Миншулл, в своём маленьком уютном домике на Артиллерийской тропе, в окрестностях Лондона. Певец «Потерянного рая» и «Возвращённого рая», он сидел за воскресным обеденным столом в гостиной, «в аккуратном тёмном платье из грубой материи». Лицо поэта-тираноборца было бледно, но не «смертельно бледно», скрюченные подагрой пальцы лежали на подлокотниках стула. Неизвестно, какими уж там разносолами угощала в тот вечер Мильтона его жена, но служанка Элизабет Фишер слышала, как за столом он весело говорил ей: «Бог милостив, Бетти! Ты балуешь меня такими закусками, которые как нельзя лучше подходят мне, пока я жив». Пока он жив! После ужина довольный поэт поднялся к себе в спальню и спокойно почил от «приступа подагры, но без страданий и без сцен», так что момента его смерти никто из домашних даже и не заметил. Долгая ночь великого слепца закончилась под утро 8 ноября 1674 года. Палач прилюдно сжёг рукописи Мильтона, который величал «поэзию не ремеслом и не искусством, а служением долгу».

А сумрачная королева ВИКТОРИЯ, умирая в своей резиденции в Осборне, на острове Уайт, возжелала первого блюда. «Могу ли я позволить себе немного супа?» — спросила она доктора Рида. Откушавши с аппетитом, первая «народная королева» сказала ему: «Я сделаю всё, что вы мне прикажете. Я очень больна». А потом она, «мудрая черепаха», раз за разом повторяла: «Я не хочу умирать, есть ещё некоторые дела, которые я бы хотела завершить». Когда принц Уэльский, будущий король Эдуард Седьмой, пришёл навестить её, она приняла его за своего обожаемого покойного мужа Альберта и, протянув руки, попросила: «Берти, поцелуй меня в губы». В момент просветления она попросила: «Приведите ко мне мою собачку Цезаря». Принц, доктор Рид и шталмейстер королевского двора поддерживали королеву, пока она не скончалась, крепко сжимая в «нежной маленькой ручке» распятие и пробормотав напоследок: «Я жду, когда смерть упокоит мне душу… О, пусть будет мир». «Виндзорская вдова», «женщина в трауре», который она соблюдала более сорока лет по своему Альберту, Виктория завещала похоронить себя в белом, а улицы на пути следования погребального кортежа устлать пурпуром. Что и было сделано. Лондон утонул в траурном крепе. Все витрины магазинов были закрыты чёрными ставнями. Подметальщики улиц перевязали ручки своих мётел траурными лентами. Женщины, молодые и старые, закрыли лица чёрными вуалями. Траур надели даже проститутки, в существование которых королева всегда отказывалась верить.

И тринадцатый президент США МИЛЛАРД ФИЛЛМОР тоже захотел перед смертью поесть немного супу. Он ел его и нахваливал доктору, который кормил его с ложечки прямо в постели: «Просто замечательное варево». Это был последний ужин президента. Он не успел закончить его и не дохлебал суп. Жизнь его пресеклась вдруг.

«Ах, вот вкусно!» — тоже нахваливал горячую, приятно пахнущую похлёбку «безымянный узник» Шлиссельбургской крепости, бывший российский император ИОАНН ТРЕТИЙ АНТОНОВИЧ. Объявленный самодержцем России двух месяцев от роду и низвергнутый через год и тридцать девять дней, Иоанн провёл в застенках, под замком, всю свою жизнь. И теперь двадцатичетырехлетним юношей он сел за последний свой ужин. «Ну, а теперь и бай-бай! — сказал он, откушавши, младшему тюремному приставу Чекину. — Как выйду отсюда да вновь стану вашим царём, тебя в гофдинеры произведу… над всеми слугами, превыше всех поставлю, в камергеры произведу… А они не давали мне чаю, крепких чулок…» Когда Иоанн уснул, поручик Власьев обнажил палаш и ударил спящего по голове. «Ах, Боже! Да что ж это?» — вскричал тот, обхватив убийцу и повторяя: «Иуда, убивец! За что же, голубчики, за что?..» После него остались в камере № 9 Светличной башни крепости нацарапанные гвоздём на печи каракули: «Мы, бож… милостью… императ… Иоанн Третий Антонович…»

На свой прощальный ужин величайший из авантюристов XVIII века ДЖОВАННИ ДЖАКОМО КАЗАНОВА заказал было свой любимый раковый суп с расстегаями, но откушать его ему уже не достало сил. «Боже всемогущий, будь свидетелем, я умер как философ и умираю как христианин», — в присутствии фельдмаршала принца де Линя исповедался перед смертью господин библиотекарь, более, впрочем, известный своими любовными и авантюрными похождениями, а еще более — своими чрезвычайно непристойными мемуарами. Впрочем, эти последние его слова были так же лживы, как и его якобы аристократическое происхождение, представленное им в воспоминаниях: «Редкая божья тварь достойна такого уважения». «Везучий мерзавец», «самый цивилизованный мужчина Европы», каббалист, математик и скрипач, поэт и драматург, священник и адвокат, Казанова на поверку был больше игроком и дуэлянтом, тайным агентом и полицейской ищейкой, сводником и поваром, наёмным солдатом и наёмным танцором, нежели философом и уж тем более христианином. Обуреваемый всепоглощающей и неуёмной страстью, он пытался раскрыть «вечную тайну каждой и всякой, без исключения, женщины, тайну, сокрытую у неё меж ног». Изгнанный из родной Венеции, Казанова провёл последние дни жизни в самом тёмном закоулке провинциальной Богемии, в замке Дукс, на положении придворного шута у своего покровителя, богатейшего австрийского графа Альбрехта Вальдштейна, адепта тайных наук. И умер «великий любовник XVIII века», соблазнивший почти полторы сотни хорошеньких женщин и мужчин, не в объятиях очередной пассии, а рядом со своей любимой старой сукой, фокстерьером Финеттой. Он только что встал с сумрачного кресла, в котором сидел и писал «Историю моей жизни», и пересел в розовое кресло, чтобы в нём умереть. И бормотал он: «Генриетта… Всю-то жизнь я бежал за тобой, догонял и вновь упускал… Вот и сейчас упустил тебя… Генриетта…» То было имя дамы его сердца, с которой неутомимый любовник «галантного» XVIII века испытал единственно подлинную, романтическую любовь.

В своих непристойных «Мемуарах» Казанова поминает некую французскую МОДИСТКУ, любовницу графа Лаперуза. «Ах, я съем тебя!» — закричала она в момент любовного экстаза, принялась жевать миниатюрный портрет своего возлюбленного, подавилась им и, конечно же, умерла.

Захотел перед смертью супа и голландский философ БАРУХ (БЕНЕДИКТ) СПИНОЗА. «Съел бы я куриного бульона, — сказал великий пантеист, аскет в еде, жене художника Гендрика ван де Спика, у которого за скромную плату снимал угол в Гааге после изгнания еврейской общиной из Амстердама. — Зарежьте мне того старого петуха». Что двадцативосьмилетняя миловидная шатенка Маргарита и сделала — она прониклась живейшей симпатией к своему постояльцу, увы, страдающему злой чахоткой. К полудню суп был готов, и, накормив Спинозу, хозяйка со спокойной совестью ушла с мужем в церковь. А когда через три часа они вернулись, то нашли Спинозу навеки уснувшим в своём кресле у себя в мезонине. Маргарита была потрясена. У кресла Спинозы она упала на колени и, вся в слезах, начала молиться: «Святой Спиноза! Знал ли ты, как ты был нужен людям, любим ими, высок и прекрасен?»