Трудный Роман - Георгий Марчик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Роману стало ясно, почему противен ему Иван Савельевич. Он несовременен. Человек должен быть человеком, а не медузой. У него над головой высокое небо — спутники летают. Так распрями плечи, не сутулься, не улыбайся заискивающе всем и каждому, не унижай себя. А манеры-то, манеры! Смесь нижегородского с французским. Этакий альянс угодливости и учтивости.
— Гостев, прошу вас. Пожалуйте отвечать урок.
У него и лексика какая-то допотопная, доисторическая.
— Моя фамилия Гастев, а не Гостев.
— Да, да, пожалуйста, извините.
Роман, не сгибая спины, выбрался из-за парты и прямыми шагами направился к доске. Одет он в ладно пригнанную ученическую форму.
— Итак, товарищ Гастев, — доброжелательно улыбнулся учитель, — поделитесь с нами своими познаниями о Марсе.
— Иван Савельич, он большой поклонник астрофизики. Все знаменитые астрономы его друзья. Правда, слегка в одностороннем порядке.
Учитель неуклюже повернулся к румяному крепышу.
— Опять Черникин? А тебя ведь никто не спрашивал, голубчик. Это очень, очень любопытно, — повернулся он к Гастеву, но уже с живейшим интересом.
«Ну и тип», — подумал Роман и решил ничего не говорить. Он стоял, отставив в сторону правую ногу, в упор смотрел на учителя и молчал. Тот забеспокоился.
— Вероятно, вы затрудняетесь начать. Ну что ж. Я понимаю, бывает. — Он обернулся к классу за одобрением. — Пожалуйста, начните с положения Марса в Солнечной системе.
Роман молчал.
— В чем дело, товарищ Гастев? Почему вы молчите?
— Во-первых, я никогда не был ничьим поклонником, — сердито начал Роман, — а во-вторых…
Первым, откинувшись на спинку сиденья, захохотал Черникин. За ним остальные. К удивлению Романа, учитель тоже улыбнулся.
— Ах, вот оно что! Ну, не беда. Вернемся к Марсу.
— Я не хочу отвечать, — сказал Роман, переступая с ноги на ногу. — Разрешите сесть? — и не ожидая ответа, направился к своему месту.
— А-а, понимаю… Однако ничего не поделаешь, я вынужден выставить вам тройку.
Он наклонился над журналом и как-то слишком долго, старательно и неуклюже выводил в журнале отметку.
— Садись, дурак, молодец, посредственно, — шепотом, но так, что все услышали, прокомментировал Черникин.
— Юра, а ты когда, кстати, закончишь макет спутника? — спросил учитель, поднимая голову от журнала. — На следующем уроке я сообщу вам кое-что весьма любопытное.
— Завтра принесу, Иван Савельич, — бодро ответил Черникин. Он был занят тем, что мастерил под партой голубка величиной с указательный палец.
— Уже сделал? — обрадовался учитель. — Вот и отлично. Заодно расскажешь о его устройстве…
— Хорошо, Иван Савельевич, — серьезно откликнулся Черникин и щелчком запустил к потолку свое произведение.
Весь класс, включая Ивана Савельевича, провожал голубка взглядом. Тот грациозно облетел комнату, пошел на второй круг.
— Кто конструктор этого летательного аппарата? — заинтересованно спросил Иван Савельевич, когда голубок приземлился.
— Я, — с гордостью отозвался Черникин.
— Молодец, — похвалил его учитель. — По всему видно, Юра, быть тебе авиаинженером.
— Рад стараться, — тотчас отозвался Черникин, довольный, что ему не влетело за проказу.
Космос, авиация, ракеты, далекие миры были страстью чудаковатого учителя. А Циолковский — кумиром. Он знал едва ли не наизусть все его работы. Однажды, увлекшись, назвал даже Циолковского Мессией. В классе потом спорили, кто такой Мессия. Черникин уверял, что это фокусник, ясновидец. Потом, правда, выяснилось, что Юрка перепутал Мессию с Мессингом.
После каждого нового запуска спутника Савельич ходил именинником по школе и объяснял, не зная усталости, технические детали и подробности. «Откуда вы все это знаете? — порой удивлялись ученики. — Ведь об этом еще нигде не сообщалось». Савельич в ответ только лукаво улыбался: ему-то не знать!
Савельич любил свой предмет. И мог, например, вполне серьезно обсуждать на перемене или после уроков с каким-нибудь пятиклассником проблемы космогонии и мироздания. Часов у него было немного, зато преподавал он со всей страстью, на какую только был способен. И фактически все свое время отдавал школе, ребятам.
Он окончил университет после войны — тридцатилетним. Сдал кандидатские. А потом писал диссертацию. Собственно, он ее написал довольно скоро, да все дорабатывал, отшлифовывал, пока не прошло лет пятнадцать и он насовсем не забросил свой труд.
Многие удивлялись: ведь он при желании мог давно защититься! Но Савельич был непреклонен: «Нет, с этим все!» Он объяснил, что ученая степень ему не нужна и что ему достаточно радости доставляет учить ребят понимать, «сколь прекрасно таинство узнавания, превращения неизвестного в известное».
Роман хотел подняться и спросить учителя, почему тот поставил ему тройку, а не двойку — ведь он ничего не ответил, — да упустил момент. А сейчас злился еще больше. Эта тройка была унизительна, как пощечина.
— Послушай, — спросил он своего соседа Костю Табакова, — тебе нравится этот тип?
— Ну, — ответил тот, — нормальный учитель. У нас его любят.
— Он не должен был ставить мне тройку, — хмурясь, продолжал Роман.
— Конечно, конечно, — едва заметно улыбнулся Костя. — Вот и отвечай следующий раз, не молчи. У нас все знают, что тройка у Савельича хуже двойки.
На перемене Костя посоветовал Роману не задираться без причины — в классе этого не любят. Роман неожиданно взорвался:
— Пусть не любят. Плевать!
Костя усмехнулся:
— Твое счастье, что Синицына сейчас болеет… Она бы тебя…
— Кто такая? Комсорг ваш, что ли? Ну так я не комсомолец.
— Да нет, не комсорг, просто девчонка одна.
— Эй! Братцы-кролики! — закричал тонким голосом розовощекий Черникин, когда все зашли в класс. — Полундра! Важное объявление. — Он театрально отставил ногу, по-петушиному, колесом, выставил грудь. — Уважаемые товарищи, дамы и господа! Сегодня после уроков редколлегия нашей стенной газеты проводит заседание товарищеского суда.
— Какой суд, над кем? — удивился белобрысый, очкастый Вовка Пономарев.
— Над Табаковым. Всех желающих просим остаться, — посмеиваясь, закончил Черникин.
Костя настороженно смотрел на него.
— А за что судить-то будут? — спросил он, как будто речь шла о ком-то другом.
— Гм, вроде не знаешь. За то, что не выполнил поручения.
— Ах вон оно что… — Костя натянуто улыбнулся. — Я не сочинил стихотворения к празднику, — пояснил он Роману. — Газета вовремя не вышла.
— А ты пишешь стихи? — удивился Роман.
— Бывает…
Мосле уроков осталось несколько человек. Черникин рьяно распределял роли.
— Ты, Вовка, будешь защитником, — обратился он к Пономареву. — Ты, Чугунов, судьей, а я прокурором.
— А чего его, бедолагу, защищать? — протянул Пономарев. — Не хочу быть «пристяжным» поверенным.
— Нет, будь «пристяжным». Надо, чтобы по всем правилам.
— Можно и мне? — Роман решительно поднял руку.
— Давай, Гостев. — Черникин дружески кивнул Роману. Он не воспринял всерьез их размолвку. Вернее, даже не размолвку, а высокомерие Романа.
Костя со смущенным и чуть даже виноватым лицом устроился на «скамье подсудимых».
После своей короткой и не слишком серьезной обвинительной речи Черникин предоставил слово защитнику. Роман поднялся, обвел всех внимательным взглядом, откашлялся. Нет уж, он дурака валять не будет. Суд так суд.
— Меня возмущает вся эта инсценировка. Неужели здесь никто не понимает, как это оскорбительно для его человеческого достоинства? — Он сделал паузу, но никто ему не возразил. (Присутствующие перестали улыбаться.) — Насколько мне известно, стихи пишут по вдохновению. А как можно принуждать к вдохновению, да еще судить за то, что его не было? Глупо. Если не хуже.
— А заказ поэту ты признаешь? — розовея до кончиков ушей, спросил Черникин. — А интересы коллектива?
— Мели, Емеля… — презрительно бросил Роман. — Лучше скажи прямо, что вы сами хотите отделаться от газеты, — иронически проговорил Роман. — Настоящие активисты только так и делают… На других выезжают. Вот уж болваны — суд придумали! Да еще назвали товарищеским.
— Что-что? Как ты сказал? — Игорь Чугунов даже привстал от возмущения. — А ну повтори!
Роман презрительно кривил губы: «Ты меня не пугай. Я не из пугливых».
— Нет, ты все-таки повтори. — Чугунов вплотную подошел к Роману, легонько потянул его за лацкан куртки. — Ты у меня сейчас схлопочешь…
— Убери руки, — тихо попросил Роман.
По его лицу пошли розовые пятна. Он попытался отцепить от куртки пальцы Чугунова. Но тот не отпускал.
— Вот, значит, ты какой…
— Убери руки! — зло крикнул Роман и рванулся.