Новый Мир ( № 7 2010) - Новый Мир Новый Мир

И все.

Он растерянно потоптался рядом, совершенно не понимая, что теперь делать. Возвращаться? Смысла в этом не было никакого. Идти дальше? Вероятно. Ну, нет рельсов, но переулок-то есть. Правда, очень темный переулок.

Теперь, когда фонари не мешали, он увидел над собой мертвое и страшное небо, багрово-синее, перечеркнутое белыми столбами света

и восходящими клубами дыма из градирен. Он засунул замерзшие руки в карманы, задрал голову и осмотрелся.

Должен же быть какой-то ориентир — высотка, например, их видно отовсюду, а еще есть эти новомодные небоскребы, которые вырастают в самых неожиданных местах, блестя стеклянными призмами пентхаузов

и красными сигнальными маячками. Надо просто найти какой-то такой один и двигаться к нему, не сворачивая.

Он облегченно вздохнул.

Шуховская башня!

Он будто забыл о ее существовании, а ведь первое время, когда только осваивал этот трамвайный маршрут, то и дело исподтишка любовался ею, она была словно послание из детства, где все голубые огоньки, и репортажи с Байконура, и голос, от которого замирает где-то внутри, “говорит и показывает Москва!”, и бенгальские огни, и мама и папа живы… Не наглая выскочка Останкинская, а эта, домашняя и уютная, ажурно чернеющая в разноцветном небе.

Она должна быть видна отсюда — эти мерзкие градирни тоже вечно маячили на горизонте, теперь он вспомнил, но она всегда была ближе, как дружелюбный взмах руки, — когда он вообще последний раз провожал ее глазами, равнодушно проезжая мимо?

Но сколько он ни оглядывал выставившийся углами горизонт, знакомого контура нигде не было видно. Это походило на то, словно Шуховская башня вдруг обиделась на такое невнимание и оттого перестала показываться ему на глаза.

Одиночество обступило его вместе с дождем и темнотой.

Вместе с одиночеством пришло внезапное понимание того, что он, Артемий Михайлович, — это всего-навсего теплое человеческое тело, отграниченное от окружающего мира сыроватой одеждой и тяжелым намокшим пальто. Не сложная система связей и обязательств, не квартира, облегающая его, как вторая кожа, не любимые книжки и нелюбимые сериалы, не работа, на которую он ходит уже более двадцати лет, а вот это белковое существо, стоящее под дождем в страшном, чужом, незнакомом, пустом городе.

Это — я? — сказал он сам себе удивленно. Это и есть я? Вот это, стоящее здесь на мостовой? И всё? Вся моя память, все прошлое, все, что нравится и не нравится, все — здесь?

Почему-то думать об этом было неприятно, и он, спохватившись, порылся во внутреннем кармане и достал мобильник. Тельце мобильника было чуть теплым, он удобно лег в руку, и это почему-то успокоило. Экран дружелюбно светился, словно пытался рассказать ему о том, что где-то есть нормальная жизнь, от которой к нему, Артемию Михайловичу, тянутся невидимые, но прочные нити.

Он забрался в адресную книгу и, прищурившись, начал вглядываться в имена и фамилии. На экранчике оседала водяная пыль. А вдруг он испортится?

“Аня. Работа”. Ну да, Анечка, лаборантка, совсем молоденькая, телефон он забил в адресную книгу просто на всякий случай — мало ли что?

Ей, что ли, позвонить? Что он ей может сказать? Что он стоит в темноте неизвестно на какой улице? Зачем?

“Варвара Леонидовна” — это заведующая лабораторией. Ей звонить и вовсе смешно.

“Вениамин Ник” — кто этот Вениамин Ник? Николаевич? Он и не помнит. Видимо, какой-то нужный человек.

“ЖЭК ПС” — ну это понятно, паспортный стол, ему как раз пришло время менять паспорт. Он и записал — на всякий случай.

Ему стало страшно, курсор прыгал с фамилии на фамилию — и все это были фамилии нужных или ненужных, но совсем чужих людей, и некому было сказать, что он, Артемий Михайлович, стоит на темной улице под дождем, что он заблудился и хочет домой, что ему одиноко и печально.

Тут надо сказать вот что: Артемий Михайлович был холостяк. Не то чтобы убежденный, но уж слишком настойчиво мама сводила его с какими-то девушками, уж слишком некрасивы, неловки и нелепы были эти девушки, дочки и племянницы ее немолодых подруг, или, напротив, слишком напористы и самодовольны, слишком уверены, что все будет по-ихнему, и мама время от времени заглядывала в комнату и многозначительно кивала, и девушки что-то говорили, говорили, и он, Артем, что-то говорил, а потом, однажды, он привел одну, но эта одна очень не понравилась маме. Словом, все как обычно: сначала кажется, что впереди вся жизнь, потом время начинает бежать очень быстро, сначала мама была, потом не стало, каждое утро он шел на работу, каждый вечер возвращался с работы, а в выходные брался за переводы из ВИНИТИ, или ходил за покупками, или убирался в квартире, и только когда все дела были сделаны, а телепрограммы просмотрены, он недоуменно оглядывался по сторонам, не понимая, откуда взялось это сосущее чувство тоски и бессмысленности жизни. Но потом приходил очередной понедельник, и все начиналось сначала, лаборантка разбила трехлитровую бутыль с серной кислотой, пришла пожарная инспекция, бактериолог ушла в декрет, предметные стекла были бракованными, а агар-агар вообще закончился.

Светлая полоска курсора все двигалась и двигалась вниз по алфавитному списку, пока не уперлась в “Митя”, и тогда он облегченно вздохнул. Митька, друг детства, раздолбай и бабник, недавно разведенный и вновь женившийся на молоденькой и глупой сослуживице, но все равно свой, человек, который помнит маленького Тему, тем самым как бы подтверждая его, Артемия Михайловича, существование. Что он есть на этом свете, что было детство, что была мама, что мама один раз дала Митьке по губам, когда он при ней сказал что-то такое…

Почему они так редко видятся? Времени нет? Это отговорка, подумал Артемий Михайлович, все дело в страхе нарушить привычный ход вещей и очутиться на пронизывающем ветру времени голышом, без скорлупы каждодневной рутины.

Он нажал на клавишу замерзшим пальцем.

Гудки, гудки. Что там Митька делает, в самом деле?

Телефон сам собой дал отбой. Тогда он нажал на клавишу еще раз — посреди пустого темного переулка.

Наконец Митькин голос в трубку сказал:

— Темка, ты?

— Я, — сказал Артемий Михайлович и откашлялся, потому что у него вдруг стиснуло горло.

— Ты чего?

Митька говорил так, словно ждал, что Артемий Михайлович скажет свое дело и даст отбой. Артемий Михайлович вспомнил, что именно поэтому он и перестал ему звонить, — словно все, что было раньше, не так уж важно, а важно то, что происходит сейчас, а сейчас у него каждый раз было разное, и привыкшему к размеренной жизни Артемию Михайловичу это казалось странным и неприятным. Он любил душевные тихие разговоры, воспоминания и откровенности, а Митька был веселый, энергичный, и в его жизни, как вдруг осенило Артемия Михайловича, он, Артемий Михайлович, занимал очень мало места, и место это было какое-то боковое и незначительное.

Но он все-таки сказал:

— Да так просто. Ты знаешь… смешная история тут у меня произошла.

— Да? — спросил Митька, по голосу его было слышно, что он одновременно занимается чем-то другим, но Артемий Михайлович все равно продолжил:

— Такая, знаешь, история, я тут случайно заехал на трамвае и не знаю куда, и вот стою тут, представляешь, на совершенно пустой улице и не знаю…

— Погоди, — с некоторым новым интересом прервал его Митька, — ты что, пил?

— Нет, что ты. Я с работы. Задремал, и меня случайно трамвай завез, такая вот история.

— Надо же! — далеко-далеко в теплой своей квартире сказал Митька. — Бывает.

Артемий Михайлович подумал, что Митька только делает вид, что сочувствует, а на самом деле голос у него равнодушный, и что если бы он, Артемий Михайлович, напился, Митька бы отнесся к его приключению с ббольшим вниманием, потому что за всю историю их долгого знакомства Артемий Михайлович всерьез не напивался ни разу.

Еще Артемий Михайлович подумал, что его приключения для Митьки не важны и повода для разговора не представляют — ну, подумаешь, заехал куда-то не туда. На минуту ему и самому показалось, что все в порядке, сейчас он выберется к людям, на свет, просто он вдруг вспомнил о старом приятеле и решил узнать, как тот проводит время. Поэтому он спросил:

— Ты-то как?

— Ничего, — сказал с досадой друг, — винда упала, работа стоит.