Отец лжи - Володя Злобин

По телефону он общается мило и умно, но когда вместе со всеми, то он – как все. Тихоня издевается с оглядкой, полушёпотом, но, в отличие от других, глубоко, многозначно – над этим правда можно смеяться. Возле Шамшикова трётся Антон Гапченко, вертлявый рыжик в прыщах. Он даже во время разборок беспокоится – может, забыл списать? Антон оттопыривается круглым задом, он весь подскок-отскок, и от его приставаний притворно визжат девчонки. Гапченко говорит так же, как прыгает, и тогда выгоревшее лицо режется, слезится, плывёт, не в силах устоять на месте. По-настоящему собран только Рома Чайкин. Ближайший, ещё с первого класса друг, смотрит цепко, чуть брезгливо. Рома тёмен, у него чёрные глаза и волосы, он озаботился раньше других, вытолкав одноклассников из детства.

Их только пятеро. Как пальцев. Кажется, что немного, но когда Пальцы вместе, они образуют кулак.

Большой палец – Шамшиков. Невысокий, пухленький, прикрывает авторитетом своего дневника. Указательный, конечно, Гапченко. Он первый застрельщик, подбегает быстро и сразу. Средний, понятное дело, Копылов. Стержень, самый сильный. Ось. Когда на литературе читали "Филипка", никто не смеялся. Безымянный – Рома Чайкин, отстранённый и подмечающий. Он стоит чуть поодаль, поэтому кажется ниже. И Толя Фурса, мизинец, самый отсекновенный палец. Он меньше всех и потому с краю, вот-вот отпадёт, из-за чего вынужден постоянно напоминать о себе.

– Ответь на предъяву или... – начинает Фурса, но его резко прерывает Копылов, – Замолкни, тебя вообще не спрашивали.

Толя Фурса оглушёно застывает, держит паузу, через которую показывает, что это как бы и не ему вовсе, а затем аккуратно оглядывается – услышали ли девочки, не пал ли кумир?

Слышали. Они всё слышали. Они не пять пальцев. Они – остальная рука.

Может, именно это не даёт ответить. Вот так, в одиночестве толпы, всегда сложнее, чем один на один. Если в подворотне, то да, есть шанс налететь на Копылова, от неожиданности повалить в снег, ткнуть или пнуть... а так... тяжело. В животе льдина. Она тает и вот-вот побежит по ноге.

– Двинули в класс, пацики, – Филипп отлипает от подоконника, и Пальцы, проснувшись для шуток, семенят на химию.

Дребезжит звонок. Мимо плывут девочки. Ни одна не оглянется, не посмотрит. Участливые и трепещущие, чурающиеся грубых мальчишеских забав, они не успокоят, не скажут доброго слова. Нос задевают невозможно далёкие в этот момент духи. Девочкам не нужны неудачники. Их влечёт пятёрка превращающихся мужчин. Они и в класс вошли, словно в джунгли или незнакомую реку. Это считывается мгновенно, как и то, что теперь всё будет только хуже.

Намного хуже.

Травля началась незаметно. У неё не было причин и это заставляло надеяться, что если отмотать время назад, жизнь могла пойти иначе, снова так, как у всех: такими же увлечениями, шутками и подписками, тем же телосложением и достатком. Докапаться было не до чего. Никто никого не сдавал. Не ябедничал и не предавал.

Если причина была в теле, почему не травили Фурсу? Он пучеглаз, ему как будто сплющили голову, и Толя смешон в этой своей