Теряя сына. Испорченное детство - Сюзанна Камата

На следующий день я проснулась от бьющего в окно света. Весь мой макияж остался на подушке, во рту стоял противный вкус. Я вернулась домой в три часа ночи и отключилась, даже не почистив зубы. Юбка и блузка, пропахшие табаком, валялись рядом с кроватью.

У меня не было сил встать, и я опять почти уснула, но тут зазвонил телефон. Пришлось взять трубку, хотя бы только для того, чтобы прекратился этот звон, который отдавался в голове резкой болью.

Это был Эрик.

– Ну?

– Что «ну»?

– Как прошло?

Я рассказала ему то, что смогла вспомнить. Сказала, что еще не совсем освоилась, но считаю, что стоит попробовать еще раз. Я знала, что он звонит по просьбе мамы Мориты. Узнав, что хотел – что я продолжу работать в «Ча-ча-клубе», – он оставил меня в покое, и я проспала почти весь день.

Потом стало получше. Мне понравились другие женщины, которые там работали. Их простое, без иллюзий, отношение к жизни казалось мне гораздо более честным, чем бесконечное притворство, в котором погряз весь остальной мир. Иногда было даже забавно флиртовать с мужчинами, проводившими вечера у нас в клубе. Многие из них были женаты. Работа была нетрудной. Пьяные мужчины смеются даже над самыми глупыми шутками.

Как-то мы сидели все вместе и пили холодный ячменный чай. Клуб был еще закрыт, мы готовились к рабочему вечеру. Мама Морита посмотрела на меня и сказала:

– Эрик говорит, ты художница.

Я кивнула:

– Да, я пишу картины.

– Нарисуй картину для той стены, – сказала она, показывая на плакат с обнаженной женщиной.

Было бы, конечно, неплохо никогда больше не видеть этой голой красотки, но я понятия не имела, что, по мнению мамы Мориты, может заменить ее.

– Вы хотите, чтобы я нарисовала что-нибудь эротическое? – спросила я.

– Нет-нет! – Мама Морита замахала руками. – Нарисуй что понравится. Я заплачу.

Выходя на улицу, я всегда брала с собой фотоаппарат и альбом для рисования. Меня завораживали фигуры на домах японцев, на самом углу крыши. Они были похожи на что-то среднее между рыбой и демоном. Наверно, эти существа защищали дом от зла. Меня привлекали закрытые ворота. Они намекали на невидимый сад и скрытую от посторонних глаз жизнь. Я много фотографировала школьников – девочек в матросках, мальчиков в чем-то вроде мундиров и в ярких головных уборах, – дети начинали позировать, едва завидев фотоаппарат.

Но я просто не представляла, что нарисовать для мамы Мориты.

А потом случился тайфун. Эрик предупредил меня по телефону.

– Запирай и баррикадируй окна, – сказал он. – Сюда идет номер семь.

– «Номер семь»?

– Ага. В Японии они под номерами. Здесь им имен не дают.

Я решила, что сама дам имя надвигающемуся шторму: тайфун «Франческа». По телевизору передавали – если я правильно поняла, – что она мечется вокруг Кюсю и пожалует в наш городок на следующее утро.

Это был мой первый тайфун, и я не знала, чего ждать. Я слышала рассказы о легендарном тайфуне, который бушевал здесь тридцать лет назад. Дома плавали в воде, вода уносила в море фотоальбомы, стулья, мешки с рисом. Люди тонули, потом их выбрасывало на берег с водорослями в волосах.

За месяц до этого по Каролине пронесся ураган «Хьюго». Пляжные дома с восемью спальнями срывало со свай, лодки забрасывало на пальмовые деревья. Я еще подумала, не случилось ли чего-нибудь с домом в Норт-Миртл-Бич, где тогда жил Филипп. Втайне я даже надеялась, что ураган его разрушил, и теперь мои воспоминания покоятся на дне океана.

Я хорошенько привязала посудомоечную машину, которая стояла на веранде, разрезала все картонные коробки, какие нашла, и скотчем приклеила их к окнам. Соседи тоже готовились к тайфуну: закрывали ставнями окна и раздвижные стеклянные двери.

Перед закатом небо было чистым, но поднялся ветер. Недвусмысленный намек. Когда я в последний раз перед сном вышла на улицу, он уже вовсю трепал мои волосы. Я приняла ванну, приготовила свечи и легла.

Когда я проснулась, по дому будто носился товарный поезд. Стены вздрагивали и качались. «Франческа» была как злой голодный волк, она старалась сдуть мой маленький домик. Я щелкнула выключателем, и свет, как ни странно, зажегся. Все пока работало, так что я сварила кофе и подогрела круассан. Пульс учащался каждый раз, когда запертая дверь начинала ходить ходуном.

Это продолжалось два или три часа, затем ветер утих. Дождь продолжался. Картон шлепал по окнам – скотч не устоял против «Франчески». Я вышла на улицу и сорвала картонки. Тучи двигались на восток.

Днем выглянуло солнце, и я решила выйти на прогулку. По всей улице валялись сбитые ветром ветки деревьев, черепица с крыш, а в одном месте – игрушечное пластиковое ведерко. Люди убирали дворы и мели ступени домов.

Я пошла на пляж. На берег накатывали огромные волны – последнее напоминание о яростном шторме. В воде находилось десятка полтора серфингистов.

На пляж вынесло много мусора – и плавучего, и поднятого со дна тайфуном. Чего тут только не было: пластиковые канистры, ржавые жестяные банки, разломанная мебель, части лодок. Но все равно это было величественное зрелище: злые волны, их пенные гребни, скалы, окружающие бухточку, и серфингисты.

Я увидела трех мужчин, выходящих из моря. На них были черные гидрокостюмы с яркими светящимися полосами – желтыми, розовыми и зелеными. Их мышцы рельефно выделялись под блестящим материалом. Я подумала, что они похожи на супергероев из комиксов. Они были совсем без сил, но в то же время в них чувствовался спокойный и мощный душевный подъем.

Я схватила фотоаппарат и посмотрела на них через видоискатель. Да, точно, это оно.

Вот что я нарисую для мамы Мориты. Я защелкала затвором. За то время, пока серфингисты поднимались по пляжу, я успела израсходовать всю пленку.

Когда они ушли, я села на песок и стала делать наброски. Через день-два начну писать это красками.

Мне пришло письмо с приглашением на открытие выставки в музее при префектуре. О художнике Кикудзи Ямасите я ничего не слышала, но все равно решила пойти. Мероприятие было назначено на пятницу. Я надела простое черное платье и сложные бусы, которые сама сделала, и на автобусе отправилась в Токусиму. «Лес культуры», комплекс зданий культурного назначения, находился на краю города, у подножия горы. Вдоль дороги, ведущей к музею, текла узкая речушка. На берегу сидели люди с удочками, по мелководью бродили цапли. Я подумала, что неплохо было бы все это нарисовать.

Автобус остановился перед большим фонтаном. Вода взлетала вверх футов на двенадцать.

Я была в нескольких галереях в Южной Каролине. Помню, на одной выставке на всех картинах были изображены только куры. Посетителям подавали жареных цыплят в остром соусе, от которого глаза вылезали на лоб. Люди ходили по галерее с пластиковыми мисками в руках и кудахтали.

Здесь атмосфера была немного другой. Уже с порога я увидела большую группу пожилых японцев. Они непринужденно болтали друг с другом. Такую сцену нечасто встретишь в Японии. У многих из них, несмотря на седину, волосы были до плеч, а в руках они держали береты – первый признак японской богемы. Женщин было очень мало. Я заметила в зале еще одного мужчину. Он был в кожаном пиджаке. Его аккуратная бородка выглядела так же необычно, как и длинные волосы стариков.

Где-то пробили невидимые часы. Разговоры постепенно стихли. К микрофону вышел распорядитель в траурной одежде: в черном костюме и черном галстуке. Он произнес обычную вступительную речь – что-то про погоду и про то, как он рад, что мы собрались, несмотря на нашу обычную занятость. Затем немного рассказал о Кикудзи Ямасите. Моего японского хватило, чтобы понять, что он родился в префектуре Токусима и уже умер. Распорядитель представил нам женщину в сером кимоно. Это была вдова художника.

Я задумалась о том, какую роль она играла в жизни своего мужа. Была ли она его натурщицей или только подавала чай? Глубокий поклон и чинно сложенные руки свидетельствовали о ее скромности, но внешность может быть обманчивой, особенно в Японии. Может быть, она и сама пишет картины. Я представила ее в молодости, перед холстом, с распущенными волосами ниже пояса.

Она закончила свою речь, и старики потихоньку потянулись ко входу в галерею. Очень может быть, что кто-то из них учился с Ямаситой в одном классе.

Признаюсь, я плохо разбираюсь в современном японском искусстве. У меня были альбомы с гравюрами Хокусая и Утамаро, портреты гейш и виды Фудзиямы, но я никогда не видела ничего похожего на рисунки Ямаситы. В картинах, висевших на белых стенах, был и гротеск, и сюрреализм. Женщина с лицом гейши, в залитой кровью пижаме (не в кимоно!) сидит в кресле, а за ее спиной парят в воздухе обезглавленные солдаты. Куклы-бунраку смотрят на сидящую у очага престарелую чету, а над всеми ними, среди пузырей, верхом на ястребе летит маленький мальчик.