Люди кораблей - Андрей Балабуха

«Пройдет десять, пусть двадцать даже лет — и не нужно будет ни энтокаров, ни вибропланов, ни карвейров», — подумалось ему. Это всегда казалось мечтой, недостижимой, как горизонт. Целью, к которой можно лишь асимптотически приближаться, — как к скорости света в обычном пространстве. И вот мечта становится реальностью, хотя и отдаленной еще, но уже вполне достижимой и ощутимой. «Доживу ли я до этого, — подумал он. — Очень хочется дожить…»

И вдруг ему стало грустно. Он понял, не только разумом, но всем существом ощутил, что жизнь его уже сделана. Как бывает сделана вещь. Может быть, причина крылась в его фанатической приверженности одной идее?

«Нет, — сказал он себе. — Нет, так нельзя. Думай о том, как это будет — победа».

«Я и думаю, — ответил он себе, — и я сделаю все, чтобы победа пришла скорее. Как делал до сих пор. Как не умею делать иначе. Но все-таки хорошо, что она наступит еще не сегодня. Будь она возможна сегодня — я сделал бы все, что могу. Но это будет еще не скоро — «телепорт», как говорит Эзра. И может быть, я просто не доживу. Ведь победа победе рознь. И бывают сокрушительные победы — как эта, потому что она отменяет меня. Ведь я знаю, как жить для победы. Точнее — как жить для борьбы за победу. Но что делать, когда победа отменяет тебя?..»

На мгновенье его охватило острое сочувствие к пространству — пространству, с которым он боролся всю жизнь. Ведь, уничтожив пространство, «телепорт» отменит и Дубаха, координатора Транспортного Совета.

В это время раздался сигнал вызова.

— Слушаю, — сказал Дубах.

— Говорит Свердлуф. Рыков сообщил, что авария ликвидирована и «Дайна» идет своим ходом. Я возвращаю аварийник, координатор, — последнее было сказано тоном полувопросительным-полуутвердительным.

— Да, — сказал Дубах, чувствуя, как отходит куда-то его ненужная тоска. — Правильно, Гаральд. Спасибо.

«Все-таки молодец этот Рыков! С таким пилотом расставаться жаль. Но у Пионеров ему будет только лучше. А на линейных трассах нужны пилоты, не выходящие из графика ни при каких обстоятельствах. Потому что… Зачем я объясняю все это себе, — подумал Дубах. — Оправдываюсь? В чем? Разве что-нибудь не ясно? Разве я сомневаюсь? Нет. Все правильно. Все идет так, как должно быть».

Внизу под энтокаром стремительно скользила назад травянистая равнина с одинокими купами деревьев. Пространство ее казалось безграничным — от горизонта до горизонта. И столь же безграничное воздушное пространство охватывало точку машины со всех сторон. Но Дубах ощущал всю эфемерность, обреченность пространства. Ибо каким бы ни казалось оно могучим, уже существовал маленький белый мышонок, спокойно охорашивающийся в своей клетке. И сейчас Дубах думал об этом с отстраненным спокойствием триумфатора, потерпевшего сокрушительную победу.

Туда, где растет трава

Впереди, у близкого горизонта, догорал неяркий закат, а позади — Речистеру незачем было оборачиваться, чтобы увидеть это, — золотисто поблескивал в последних лучах солнца огромный и вместе с тем невесомый, словно парящий в воздухе, купол Фонтаны. Наверху, в темно-синей, пожалуй даже чуть фиолетовой, глубине неба мерцали звезды. И среди них одна. Сейчас она была за спиной, но ее холодный игольчатый свет жег Речистера. Двойная: голубоватая — побольше и желтая — поменьше. Земля и Луна.

Если долго смотреть на звезды, на глаза наворачиваются слезы. Впервые Речистер заметил это еще в детстве, но тогда он не знал, почему так. Теперь он знает. Ему объяснил Витька Подгоров, одноклассник, ныне — доктор медицинских наук, когда они случайно встретились здесь, в Фонтане, и Витька затащил его к себе в институт, где они сидели и разговаривали, а над Витькиной головой висели на стене офтальмоскопические карты, похожие на старинные цветные фотографии Марса…

— А ты, Клод? — спросил тогда Витька. — Чем здесь занимаешься?

И когда Речистер ответил, в воздухе повисло: «Как? Все еще?» И взгляд. Такой сочувственный, такой соболезнующий, такой сострадающий… Речистер постарался скорее распрощаться. Ему было пора идти, его уже ждали в лаборатории…

Взгляды пронизывали всю его жизнь. Такие же, как вот этот, Витькин. Так смотрели на него родители, когда он не стал поступать в Школу Высшей ступени. Так смотрели друзья. Смотрели вот уже больше двадцати лет. Так смотрела на него Дина. Никто никогда ничего не говорил. Потому что все они — очень хорошие люди. Тактичные. Чуткие. Талантливые. Отец преподавал в Школе Высшей ступени. Мать была одним из лучших операторов Объединенного Информария. Сверстники… Вот Витька — офтальмолог, автор нескольких солидных работ, без пяти минут светило; Лида Громова — эколог в заповеднике на Венере; Хорст Штейн — на микроклаустрометре Штейна Речистер работал каждый день… Да, они имели право глядеть на него так…

Солнце постепенно исчезало за горизонтом, и звезд становилось все больше. Они проступали, крупные и едва заметные, — десятки, сотни, тысячи… И на глаза наворачивались слезы, объясняемые простыми и ясными законами физиологии — теперь Речистер знал это совершенно точно. И все же…

Он медленно шел через вересковую пустошь. Легкий ветерок был прохладным и свежим, и все вокруг было таким же свежим и прохладным — краски, запахи, воздух…

А ему было душно. Он шире распахнул ворот комбинезона. Солнце исчезло совсем. Только верх золотистого купола над городом еще поблескивал в темном небе. Но свет этот был отраженным. Речистер старался дышать ровно и как можно глубже, но ощущение духоты не проходило. Он снова посмотрел на звезды, напоминающие россыпь окон на стене гигантского здания. За каким из этих окон его дом?

…Когда Клоду было лет шесть, отец преподавал в Сиднейском отделении Школы и они жили в школьном городке в двух часах лета от Сиднея. В их коттедже было семь комнат, в которых властвовал Мурсилис (так звали кота — дань увлечению отца хеттологией; вообще же кот не откликался ни на какое имя).

Мурсилис всегда был игрив и весел. Чего только не выделывал с ним Клод! Но ни разу кот даже не оцарапал его. Они были друзьями, человек и кот.

Но иногда на кота «находило». Он мог часами лежать около кондиционера или медленно бродить по дому, заглядывая во все комнаты и не находя себе места. В такие моменты он не реагировал ни на тривиальную веревочку с бумажкой, ни даже на специально для него сконструированную радиомышь. Взрослые говорили, что кот объелся. Но Клод знал истинную причину — недаром они с котом были друзьями. Коту становилось невыносимо душно в своих семи комнатах, стены давили и угнетали его.