Гайдебуровский старик - Елена Сазанович

– Точнее, Таська, ты связала свою жизнь не с бухгалтером и философом, а с пьяницей и охранником. Это разные вещи.

Таська обиженно надувала пухлые губы.

– Как ты все умеешь опустить, Гришка. Ведь на вещи можно смотреть по-разному. И я к тому же не соврала, назвала вещи своими именами. А зачем залезать в суть вещей? Это удел бухгалтеров и философов. А так…

– А так тебе придется искать третьего. Желательно бухгалтера и философа в одном лице. Тогда бы уж точно все твои мечты сбылись, – я ненавязчиво, полушутя намекал, что нам пора расстаться. К тому же жить в одиночку гораздо легче.

– У меня нет времени на мечты! – Тася вскакивала с места, и, подперев руки в боки, становилась напротив кровати, где по-прежнему возлежал я. – И не надейся, что так просто со мной разбежишься. К тому же выжить вдвоем легче!

У нас с Тасей были разные взгляды на жизнь. И мы были разные. И дело ни в образовании, ни в воспитании. Сейчас это, по большому счету, вообще не имеет значение. Более того, никого не удивит, что самые образованные и самые воспитанные барахтаются на дне. И никто недоуменно не пожмет плечами, увидев невежество и хамство на вершине Олимпа. Ну, может, только олимпийские Боги недоуменно почешут затылок.

Мы с Тасей не барахтались на дне. Слава олимпийским Богам! И не были на верху, и не стремились к этому. Мы вынесли подобным стремлениям приговор. Мы с Тасей болтались где-то в невесомости, даже не посередине, это было бы большим счастьем. Нащупать середину и удержаться на ней, сохраняя равновесие. Это тоже нужно уметь. Мы не умели. Мы просто бултыхались в невесомости. Иногда нас погонял ветер то в одну, то в другую сторону. И мы не сопротивлялись, жалко барахтаясь в воздухе. Сопротивлению мы тоже вынесли приговор. Но мы ужасно уставали. И от невесомости, и друг от друга. И понимали, что друг без друга не сможем. Не потому, что до беспамятства влюблены. Просто нам в одиночку некуда было деться. Тася в этом вопросе оказалась права. И удерживаться в невесомости нам помогало то, что мы держались крепко за руки. В одиночку каждый из нас бы медленно опустился на дно.

И все же мы уставали. И последнее время я стал уставать больше. Иногда мне даже хотелось хоть глазком увидеть дно. И я чаще стал заглядывать на дно рюмки. Таську это страшно злило. Когда я после ночной смены вместо того, чтобы упасть от усталости на кровать, находил в себе силы сидеть за столом и разглядывать пустой, в который раз, бокал. И сил становилось больше. И даже поднималось (как удивительно!) настроение. И даже хотелось (это невероятно!) пофилософствовать. А иногда (что вообще фантастично!) помечтать.

В такие минуты Тася становилась посередине нашей жалкой комнатушки, подперев руки в боки. Ее халатик непременно при этом распахивался (случайно?). Ее лицо искажала плаксивая гримаса (довольно правдоподобно), и ее голос повышался на два тона (халатик почему-то распахивался еще больше).

– Я не хочу жить с пьяницей! Слышишь, не хочу! Я уже это проходила!

И мне так хотелось послать ее к черту и ответить: ну и не живи! И громко хлопнуть на прощанье дверьми, как полагается.

– Если ты помнишь, если ты еще не забыл, он был пьяницей!

– Недавно ты еще говорила, что он был бухгалтером, – вяло защищался я. – У тебя двойные стандарты.

Тася при этом замечании морщила лобик и даже запахивала халатик. И чувство достоинства появлялось во всем ее простеньком облике. Она по-прежнему гордилась, что ее первый парень был счетоводом. Она вообще с линейным трепетом относилась к тем, кто разбирался в разных науках. И я подозревал, что когда мы с ней все-таки разбежимся (быстрее бы!), третьему своему дружку (возможно, он окажется бывшим геологом) она с гордостью будет рассказывать, как жила с настоящим философом. При этом избегая подробностей, что на поверку он был всего лишь охранником жалкого супермаркета.

Я по-настоящему стал уставать от Таси. И все чаще представлял жизнь без нее. Не думаю, что эта жизнь была бы лучше, вряд ли. Просто она бы была другой!

Вряд ли бы меня в этой другой жизни ждало изобретение новой системы идей (с которой я никогда не поделюсь!). Или покорение новой страны (в которую я никого не допущу!). Или случайно найденный клад (который я никогда не верну государству!). Или черноволосая девушка в длинной цветастой юбке с одухотворенным лицом, так похожая на цыганку. С ней мы тоже вряд ли внезапно столкнемся на лесной тропе, посреди бушующей стихии, грома и молний, где я укрою ее своим плащом от холодного ливня или предложу ей зонтик от Гашека. Но я бы непременно только с ней поделился и новыми идеями, и новыми странами, и старым кладом. Но я прагматик, и я философ. Я знаю, что этому не бывать. И все доказательства относительны, как и мечты.

Я прекрасно отдаю себе отчет, что моя жизнь без Таси станет пустой комнатой с голыми стенами и коллекцией пустых бутылок, которая будет все быстрее и быстрее пополняться с каждым днем. А еще унылым пейзажем за окном, в серых, непременно дождливых тонах, разбавленных дымом заводских труб. И только иногда, вечерами, как на выцветшей картине, покрытой в некоторых местах фосфорической краской, моя жизнь будет вспыхивать редкими огнями уличных фонарей и чужих окон. Но в любом случае, это будет другая жизнь! И в любом случае я хочу на нее посмотреть.

Но я понятия тогда не имел, какой окажется моя другая жизнь. И как я прокляну в ней себя и свой случай. И вынесу нам приговор…

Из воспоминания меня вывел хриплый монотонный голос старика.

– Так на чем я остановился?

К счастью, спросил он себя, а не меня. Иначе бы я не ответил, поскольку не слышал ни единого слова из его высокопарной речи. Но на всякий случай сделал вид, что все помню.

– Кажется, вы сказали, что мертвым быть лучше, чем живым. Безопаснее, что ли.

– А кто вам сказал, что вещи мертвы? Может, это мы мертвы для них, молодой человек. Знаете ли, за свою немалую, и не такую уж долгую жизнь (если жизнь вообще можно назвать долгой) я все-таки сумел, можно сказать, нашел мужество понять, что не вещи принадлежат людям, а люди вещам. Точно так же как мы принадлежим природе, стране, Вселенной, если хотите. Я нашел мужество признать, что мы мало чем отличаемся от вещей. То же мучительное рождение, та же легкая или не очень жизнь и такая разная смерть. И мы одинаково изнашиваемся и одинаково любим или не любим вовсе. Одинаково приручаемся, теряемся в этом мире или просто уходим. Пожалуй, отличие в том, что вещи запросто могут обойтись без людей. А вот люди… Да и жить в отличие от нас они могут вечно. И, как правило, переживают нас, вобрав всю информацию о нашей жизни. Наверное, это называется памятью об ушедших. И я храню эту память.

– И продаете память.

– Опять же, на память. Я, как и все, увы, не вечен, молодой человек. И даже не знаю, вечна ли душа, это уже религия. Но я нашел мужество знать, что есть душа у вещей. Это так же верно, как иметь сердце или не иметь. А сердце – это не обязательно, когда оно бьется.

Старик, сгорбившись, приблизился к старинным напольным часам с кукушкой. Я покорно последовал за ним, как отстающий ученик по истории.

– Слышите? Согласитесь, что удары секундных стрелок мало чем отличаются от сердечных ударов. Эти часы принадлежали матери известного в свое время писателя и революционера Виктора Сержа, кстати, родственника изобретателя Кибальчича, казненного за убийство царя. И сердце матери давно не бьется. Как и сердце самого Сержа. А часы стучат, возможно, даже лучше, звонче, чем прежде, поскольку их усовершенствовал новый век. Но для вас это пустой звук!

– Ну почему же, я помню улицу Кибальчича, – я втянул голову в плечи. Не от старости. От неловкости.

– Безусловно! – торжествовал антиквар. – Вы понятия не имеете, кто такой Кибальчич, кто такой Серж. И уж тем более его бедная матушка! Что ж, цари все убиты. Революции проданы. Писатели отменены. Улицы переименованы. А часы живы! И они выживут! Клянусь! Даю слово чести! Даже если никто на земле не запомнит их знаменитых владельцев.

– Я запомню, – пообещал я. Меня начинал раздражать этот антикварный фанатик.

– Не сомневаюсь, – поверил он мне на слово. – И знаете, как много поживший и повидавший на своем веку. В основном, безусловно, не людей, а вещей. Я все же смею предположить, что вы имеете образование, верно?

– Имею, – ответил я, невольно подражая его тону. – А как вы угадали? – я невольно бросил взгляд на свои порванные кроссовки – еще один повод, чтобы не мокнуть под дождем.

Старик перехватил мой взгляд.

– Угадывают, молодой человек, только невежды и дети. Я себя к их классу не отношу. Я знаю. И дело не только в ваших грамотно выстроенных предложениях, в ненавязчивом умении поддержать разговор, хотя вы предпочитаете думать о другом. И даже не в вашем умном серьезном взгляде, в котором прочитывается порой отчаяние. Возможно, все проще. Ваш шарф… Небрежно заброшенный через плечо…