Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

— Ну и карманы у тебя! — удивился Генка. — Целый склад!

— Это весь мой багаж, — беспечно засмеялся Арвид.

Они шли по знойным улицам Красноярска. Город нравился им теперь гораздо больше, чем несколько часов назад. Но на местных жителей они уже смотрели не с завистью, а с сожалением: ведь они, красноярцы, остаются на месте и не увидят просторов, сквозь которые пронесет их, Генку и Арвида, Великая Транссибирская магистраль.

Булочную они услышали еще за несколько домов по запаху.

— Вкусно пахнет, — Арвид раздул ноздри так, что веснушки наехали одна на другую. — Почему, когда я голодный, мне хочется только черного хлеба? — спросил он, сам удивляясь такой простоте желаемого. — Ни о масле не думаешь, ни о мясе, а только о хлебе, и обязательно черном.

— Еще бы! Сколько лет не ели хлеба досыта, — подтвердил Генка. — А вот и булочная. И народу не так уж много.

— Хлеба! — тоном загулявшего купца потребовал Арвид, лихо ворвавшись в магазин. — На все!

— Становись в очередь, конопатый! — крикнула дородная продавщица.

— Спрячь свои деньги, — сказал Генка Арвиду, когда они послушно заняли очередь. — У меня еще четыреста рублей есть.

— Живем! — восхитился Арвид. — Я человек негордый. Бери на свои.

На прилавках магазина лежали булки пшеничного хлеба, даже с виду казавшиеся увесистыми и сытными. Продавщица не разрезала булки, отпускала их целиком, по нескольку штук, небрежно кидая на весы.

— Недовешивает, стерва! — шепнул Арвид. — Во время войны ей бы патлы выдрали за это.

Продавщица действительно обвешивала — нагло, откровенно и пренебрежительно. У нее было лицо человека, привыкшего сознавать свою власть над другими и уверенного в своей безнаказанности. Еще и сейчас, спустя почти год после отмены карточной системы, вся фигура ее дышала сознанием собственной значительности, прочно усвоенным в недавние голодные времена, когда люди считали, что у продавцов может быть излишек хлеба. Могло, конечно, и не быть. Но сама возможность, даже предположение излишка казались многим если не счастьем, то, во всяком случае, огромной привилегией.

Генка с неприязнью человека, уже успевшего наголодаться, смотрел на толстую продавщицу, на ее брезгливо отвисшую нижнюю губу.

— Следующий! — продавщица мужским голосом словно отшвыривала «отоваренного» покупателя.

— Пять булок! — потребовал Арвид и, по обыкновению, протянул голову чуть ли не за весы. По его голосу Генка понял, что читинец не позволит охмурить себя.

— По пять булок в одне руки не отпускаю, — отрезала продавщица и колыхнула перед носом ребят мощной грудью.

— Нас двое, — заявил Арвид, положив руку на Генкино плечо.

Продавщица небрежно скользнула взглядом по неказистой одежонке приятелей и бросила на весы пять булок.

— Десять пятьсот, — она мгновенно сбросила булки с весов на прилавок.

— Десять ровно, а может быть, и меньше, — вкрадчивым голосом поправил Арвид, не притрагиваясь к хлебу.

— Что? — взвизгнула продавщица. Она не испугалась, не смутилась. Она захлебнулась яростью, и это подстегнуло Генку.

— Хватит обвешивать людей! — Генка со стыдом услышал, что его голос звучит слишком уж торжественно для такой простенькой ситуации. Но в продавщице для него воплотилось сейчас все зло мира, и он не сошел бы с места, если бы даже толстуха швырнула в него самой тяжелой гирей, которую как раз держала в руке.

— Чо пристали? Чо мешаете работать? — заверещала какая-то тетка, по привычке пытавшаяся снискать расположение продавщицы.

— Пусть снова взвесит, — упрямо сказал Арвид, и веснушки четко заиграли на его побледневшем лице.

— Ах так! — продавщица схватила одну булку и швырнула ее под прилавок. Потом взяла четыре остальные и по всем правилам взвесила хлеб, дав весам успокоиться. Сосредоточенность стерла с ее лица брезгливо-надменное выражение, даже отвисшая губа подобралась, и в продавщице проглянуло что-то, сделавшее ее похожей на обыкновенного работающего человека.

Генка заплатил и с подчеркнутой скрупулезностью сосчитал сдачу.

— Вот так-то! — победно произнес Арвид, и они, взяв по две булки, пошли к выходу. Покупатели провожали ребят не очень одобрительными взглядами и возгласами, но во всем поведении очереди чувствовалась неловкость.

Арвид и тут остался верен себе. На пороге он остановился и скорчил рожу продавщице. Сдавленный хохоток покупателей был для обоих наградой за их крохотную победу.

— Ну и рожа самодовольная! — скривился Генка. — А эти стоят, помалкивают. У нас бы в поселке ее живо…

— О-о, отличник опять разговорился, — усмехнулся Арвид и запел по-латышски какую-то песенку.

Они вышли на привокзальную площадь и сели на бетонное ограждение фонтана. Фонтан, разумеется, не работал. А на дне бывшего бассейна валялись обрывки газет, окурки и всякий мусор.

Солнце било прямой наводкой в центр площади. По-купечески приземистый, вытянутый в длину вокзал даже с улицы казался тесным и душным.

И паровозы, казалось, тяжело ухали и пыхтели от жары.

Две булки Арвид затолкал в противогазную сумку. Третья не входила.

— Давай свой шикарный чемодан, — Арвид с нахальной усмешкой похлопал по облезшему чемоданному боку. — Это целый комод. В него можно весь хлеб вместе с продавщицей затолкать.

В чемодане нашлось место для одной булки. Арвид с усердием начал впихивать и вторую.

— Тише ты, — Генка отстранил его, — трубу погнешь.

— Какую еще трубу? — удивился Арвид.

— Обыкновенную. На которой музыканты играют.

— Покажи! — глазки Арвида засинели, а его лисье личико еще больше заострилось от любопытства.

Генка осторожно вытащил продолговатый сверток, развернул тряпку и показал новенькую изящную трубу, сразу ответившую солнцу своим никелированным раструбом.

— Ты умеешь играть? — завистливо допытывался Арвид, потянувшись рукой к трем клапанам, на которых сквозь никель чуть-чуть просвечивала медь.

— Немного, — скромно ответил Генка, и перед ним промелькнули лица ребят из школьного духового оркестра. И этот чужой город, и эта поездка показались вдруг сном, который вот-вот окончится и вновь перенесет его в прошлое — к маленьким деревянным домикам и огородам, где сейчас буйно росли спасительница-картошка, помидоры, огурцы, синела еще не оформившаяся в кочаны капуста, доверчиво тянули к солнцу свои рыжие простецкие мордашки незатейливые и бесхитростные подсолнухи…

— Поиграй! — приставал Арвид, не замечая, что «отличник» находится не рядом, а за тысячи километров отсюда.

— «Поиграй»! — передразнил Генка. — Что это тебе — баян или балалайка? На меня будут как на дурачка смотреть.

— Ну и пусть смотрят! — не унимался Арвид. — Плевать мы хотели на всех!

Генка представил себе, как звуки трубы прорежут душный воздух, заставив встрепенуться всех людей, сбившихся на тесном вокзале. Слушая победное серебро трубы, выделявшееся даже в большом оркестре, он всегда с наивной гордостью думал о том, что нет на свете ничего красивее и благороднее этих звуков.

Но играть на вокзальной площади было бы просто нелепо. Другое дело — баян или гармонь. Пока Генка добирался до Красноярска, он вдоволь наслушался и скверного пения и игры на двухрядках, трехрядках, баянах, модных трофейных аккордеонах. Чуть ли не на каждой остановке в вагон входили инвалиды, может быть, вовсе и не фронтовики, и пели сиплыми, неверными голосами жалобные песни о солдатах, не вернувшихся с войны. Бабы, сидевшие в вагоне, шмыгали носами, торопливо искали мелочь или измятые рублевки и бросали деньги в протянутую грязную пилотку или фуражку.

Эти песни, неумело сложенные и скверно спетые, трогали душу, напоминали Генке погибших друзей старшего брата, знакомых. И чем хуже пел калека, чем сентиментальнее были слова песни, тем сильнее хотелось помочь несчастному…

Арвид, кажется, согласился, что играть на трубе не стоит.

— Ты купил ее? — В его голосе появились уважительные нотки. — Дорого стоит?

— Нет, в школе подарили, на выпускном вечере.

— Везет всяким отличникам, — вздохнул Арвид, и это получилось у него вполне искренне, но, чтобы Генка не заподозрил его в слабости, он тут же добавил: —Труба, трубач, трубочист! Ха-ха!

— Ух ты, остряк! — обиделся Генка. — Завидки берут?

Удивительно, что посадка в пятьсот веселый была объявлена по станционному радио. Так в первый и последний раз заявил о своем существовании поезд № 527, следовавший по маршруту Красноярск — Москва.

Объявление всколыхнуло всю привокзальную площадь. Сразу же началась беспорядочная суета, какая бывает в муравейнике, когда его чуть разворошат. Но потом движение упорядочилось: все устремились к дверям, через которые выпускали пассажиров на перрон.