Умри, маэстро! - Теодор Старджон

— Встань на обочине, — сказал я. — Нужно поговорить.

Он удивился и посмотрел на меня.

— Флук, я могу слушать и вести. Что там у тебя за пазухой?

Так и спросил: что там у тебя. Я чуть не засмеялся.

— Тормози, Латч… — Я хотел говорить обычным голосом, но вышел хриплый шепот.

— Не дури, — сказал он. Открытым, щедрым таким тоном — как обычно, такой он уж был, этот Латч. — Давай, Флук, говори, облегчи душу.

Я достал пистолет, снял с предохранителя и сунул ему под ребра.

— Встань к обочине.

Он приподнял руку и посмотрел вниз, на пистолет. Проговорил:

— Ну, ладно. — Затормозил, выключил зажигание и откинулся в угол между спинкой сиденья и дверцей, так что оказался вполоборота ко мне. — Излагай, Флук. Ты собираешься прикончить меня этой штукой?

Он говорил без испуга — потому, что не был испуган. Действительно не был. Такого с ним еще не случалось, и потому не могло случиться. И он не прощупывал меня. Разговаривал, как на репетиции. Очень спокойный был лабух, этот Латч.

— Да, собираюсь, — сказал я. Он удивленно разглядывал пушку.

— Где ты ее раздобыл?

Я рассказал ему и это. Если бы он начал потеть или вопить, я бы выстрелил. Но я его слишком ненавидел для того, чтобы застрелить сразу. Так что рассказал ему все, и еще добавил:

— Этих шутников пока не поймали. Копы вынут из тебя пулю, и она окажется такой же, как у прежних убитых. Они подумают, тебя тоже убили бандюги.

— Подумают? А как насчет тебя?

— Во мне тоже будет такая пуля. В руке. Дело того стоит. Хочешь еще что-то узнать?

— Хочу. За что, Флук? За что? Из-за… Фоун?

— Точно.

Он вроде как покачал головой и ответил:

— Флук, мне неприятно это говорить, но я думаю, что если ты меня убьешь, шансов у тебя не прибавится. Даже если она ничего не узнает.

Я сказал:

— Знаю. Но мне нужен поворот в жизни, я всегда только этого и хотел. Пока ты рядом, мне ничего не сделать.

У него на лице была только жалость, больше ничего — совсем ничего.

— Тогда вперед, — сказал он.

Я нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул в руке. Я увидел, что Латч крутанулся, и тут в глазах почернело, словно я был под сценическим прожектором, и вдруг вылетели пробки.

Когда я оклемался, глаза не хотели смотреть. Мир был полон жутко черных пятен, а на затылке набухало что-то круглое.

Я все еще был на переднем сиденье авто. Что-то гнусно скреблось на запястье. Я сбросил эту штуку, опустил голову на руки и застонал.

— Как ты себя чувствуешь? — Латч наклонился ко мне, встревоженно вглядываясь в лицо.

Я приложил к затылку носовой платок, посмотрел на него. Там была кровь чепуха, пятнышко.

— Латч, что произошло?

Он ухмыльнулся. Усмешка была кривоватая, но все-таки настоящая.

— Флук, стрелок из тебя никакой. Я два раза видел тебя в тире вместе с группой. Ты боишься оружия.

— Откуда ты знаешь?

— А ты плотно закрываешь глаза и съеживаешься, прежде чем нажать на курок. Я сидел вполоборота к тебе, и увернуться было легко. При повороте пушка ушла ко мне под руку. Тогда я ударил тебя плечом, и ты грохнулся затылком о дверную стойку. Тебя сильно повредило?

— Я тебя не застрелил!

— Ты мне порвал рубаху к чертовой матери. Я спокойно сказал:

— Будь ты проклят.

Он откинулся на сиденье, сложил руки, и стал смотреть на меня. Смотрел долго, пока я не спросил:

— Чего ты ждешь?

— Жду, когда ты сможешь вести машину.

— И что тогда будет?

— Вернемся в клуб, — Нет, выкладывай: что ты собираешься делать?

— Думать, — сказал Латч. Открыл дверцу, вылез, обошел вокруг машины. Скомандовал:

— Пересаживайся.

Пистолет был у него в руке. Латч не целился в меня, но пушка была на взводе. Я пересел на водительское место.

Ехали медленно. Латч не разговаривал. Я с ним не вязался. Он делал именно то, о чем сказал — думал. Один раз я снял руку с руля. Он сейчас же посмотрел на меня. Я ощупал шишку на затылке и положил руку на баранку — до времени нельзя было дергаться.

Остановились перед клубом, и Латч приказал:

— Ступай наверх, в мой номер. (Мы жили в комнатах над залом.) Я пойду за тобой, пушка у меня в наружном кармане. Если кто остановит, не тяни время. Отделайся поестественней и шагай наверх. Я-то не боюсь оружия и выстрелю, если не будешь делать, что сказано. Сомневаешься?

Я посмотрел ему в лицо. Сомневаться не приходилось.

— Ладно, хорошо, — сказал я и пошел. Никто с нами не заговорил. Когда мы пришли в комнату Латча, он приказал:

— Давай в этот шкаф.

Я открыл рот, чтобы сказать кое-что, но решил заткнуться. Влез в шкаф и закрыл дверцу. Там было темно.

— Ты меня слышишь? — спросил он.

— Ага.

Он спросил много тише:

— И теперь слышишь?

— И теперь слышу.

— Тогда усвой. Мне нужно, чтобы ты понял каждое слово, которое здесь будет произнесено, пока я тебя не выпущу. Если начнешь шуметь, застрелю. Понятно?

— А, твоя власть, парень, — сказал я. Голова просто раскалывалась.

Прошло много времени — может, две или три минуты. Было слышно, что он кого-то зовет вдали, но я не мог разобрать слов. Думаю, он стоял на лестничной площадке. Вернулся и закрыл дверь. Он насвистывал сквозь зубы — «Дабу-дабай». Потом в дверь легонько постучали.

— Входи!

Это была Фоун.

Она пропела:

— Вот я пришла — красавчик, как дела?

— Садись, цыпленок.

Кресло было плетеное. Я отчетливо услышал скрип.

Латч Кроуфорд всегда говорил по делу. Вот почему он успевал так много наработать. Он сказал:

— Фоун, я насчет вчерашнего вечера, при луне.

Что ты чувствуешь сегодня?

— То же самое, — напряженно ответила она. Тишина. У Латча была манера закусывать нижнюю губу, когда он что-то обдумывал. Сейчас он, наверно, это и делал. Наконец проговорил:

— Ты слыхала, что кругом говорят о нас с тобой?

— Ну, я… — Фоун перевела дыхание. — Ах, Латч… Кресло резко скрипнуло Фоун встала.

— Обожди! — фыркнул Латч. — Ничего не выйдет.

Забудь об этом.

Я снова услышал кресло. Тихо скрипнуло в передней части, потом сзади. Фоун ничего не ответила.

— Понимаешь, моя радость, есть вещи слишком серьезные для того, чтобы человек — или два человека — могли с ними дурачиться. Этот наш джаз — такая вот вещь. Какая ему ни цена, а он важней, чем ты и я. Он лучшает, и будет еще лучше. Группа почти достигла совершенства. Мы — сообщество. Тесное. Такое тесное, что один ошибочный поступок может разодрать его на куски. Вот наш с тобой поступок — он и будет ошибочным.

— Откуда ты знаешь? О чем ты говоришь?