Умри, маэстро! - Теодор Старджон

Скид давно говорил, что если дать его гитару любому парню из деревенского джаза, тот сыграет не хуже. Я этому верил. Почему бы и нет? Я сам баловался с этим инструментом. Все просто: положи пальцы на гриф и перебирай струны. Есть педаль: надави, и звук будет громче. Нажимая кнопки, можешь заставить гитару щебетать, или порыкивать, или бархатно вздыхать. Есть переключатель: захочешь, звук будет в точности как у клавесина или органа. Рычагом, заведенным под локоть, можешь заставить все шесть струн взвыть, как шесть пожарных сирен разом, почти до полного звука. На этой гитаре не играют. Ею управляют.

Скид свалился с вирусом «икс», и мы пригласили человечка из Восточного Сент-Луиса по имени Сильвиро Джиондонато. Лабух с прилизанными волосами и оливковой кожей. От счастья у него глаза выкатились — как у малыша-пианиста, которого я приводил. Он-то играл на дерьмовой гитарке, и когда взял в руки инструмент Скида, едва не заплакал от счастья. Десять часов проторчал в гостиничном номере Скида, осваивая гитарные примочки, а полудохлый Скид учил его всем хитростям. Я знаю, что Джиондонато вытворял такие штуки с этой гитарой, на которые никогда бы не осмелился Скид. У парня был сумасшедший слух, как у Райнхарда или Эдди Саута[4] — правда, Эдди не играет на гитаре.

И вот, этим вечером джаз выступал без Латча. Джионни — мы называли его Джонни — был настоящей звездой. Слушатели едва потолок в зале не снесли. Полный успех. Но Латча не было.

Наконец Криспин отбил «детки, домой» на большом барабане: сигнал к пятнадцатиминутному перерыву. Кажется, я его не слышал — скрючился в углу сцены, повторял про себя снова и снова: «Латча нет! Латча нет!» и старался не хохотать. Долго так сидел. Когда Криспин тронул меня за плечо, я едва из штанов не выскочил. И крикнул:

— Латча нет! — Ничего не мог с собой поделать.

— Ну-ну, — сказал Криспин. — Сбавь обороты. Значит, ты тоже это заметил?

— Братишка…

— И не думал, что от работы одного человека так много зависит, а?

— Не понимаю этого, — сказал я. Сказал честно. — Джонни — убойный гитарист. Слушай, я думаю, что он лучше Скида.

— Лучше. Но… Кажется, я знаю, почему Латча не слышно, когда играет Джонни. Он дает потрясающую гитару. Скид дает потрясающую электрогитару. Усек? Они играют абсолютно одно и то же — как виолончель с альтом. Только атаки[5] у них разные. Джонни использует гитару так, как мне не доводилось слышать. Но Скид работает на инструменте за гранью всего.

— И причем здесь Латч?

— Флук, ты вспомни. Когда Скид начинал, у него был усилитель — и все, и точка. Сравни, что у него есть сейчас, и на какой уровень вышли мы. Ты же знаешь, как сильно мы от него зависим.

— Я думал, мы зависим от его гитары. Криспин покачал своей здоровенной головой, повел прямым носом.

— От Скида. Кажется, я сам этого не понимал до нынешнего вечера.

— Ну, спасибо, — сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня.

— За что?

Я потянулся и ответил:

— Ну, теперь я лучше себя чувствую. Вот и все.

— Вечно у тебя какие-то флучки-дрючки, — сказал он.

— Ничего, все давно привыкли, — сказал я.

На третий вечер после этого я оглоушил Скида, подобравшись к нему сзади. И прикончил Латча Кроуфорда кусачками для арматуры. Вот он где, этот Латч, весь целиком, со всей его музыкой и выдающимися качествами, его известностью и гордостью. У меня в ладони. Буквально у меня в ладони: три червяка розоватые, на одном конце ноготь, на другом кровь. Я подбросил их, поймал, сунул в карман и пошел себе, насвистывая «Дабу-дабай». За восемь лет, что я ее слышал, первый раз получил от нее удовольствие. Иногда проходит много времени, пока убьешь человека.

На следующий день репетиция началась в полнейшем унынии. Криспин собрал всю группу. Когда мы пришли и сбились в кучу, он поднялся на нижнюю площадку эстрады. Народ был как побитый — кроме меня, но я тогда не смеялся вслух. Криспин разжал стиснутые челюсти и пролаял:

— Я спрашивал Фоун, что теперь делать, как обычно спрашивал Латч. Она сказала: «А как бы поступил Латч?» Я думаю, он прежде всего посмотрел бы, сумеем ли мы делать свое дело как обычно. Чтобы понять, как сильно мы пострадали. Правильно?

Все утвердительно похмыкали. Именно так Латч бы и поступил. Кто-то подал голос:

— А как Скид? Криспин огрызнулся:

— Ты играешь на трубе. Как бы ты себя чувствовал, если бы у тебя отрезали губу? — Помолчал и добавил:

— Извини меня, Риф…

— Да ничего, все в порядке, — сказал Риф. Они расселись по местам. Фоун выглядела, как первую неделю после Батон-Ружа. Джиондонато подошел к гитаре. Криспин поднял руку и сказал:

— Погоди, Джонни.

Посмотрел на гитару. Она была наготовлена, стояла на стуле Скида — гриф прислонен к спинке. Криспин потрогал ее, любовно поставил попрямее. Наклонился и немного отвел микрофон. Подошел к своему снаряжению. Скомандовал: «Вступление». Взглянул на меня. Я поднял свой микрофон, дунул в него, проверяя усилитель.

Криспин взмахнул рукой: раз — два… Фоун дала первый аккорд. Медные развернулись направо: «хуу»…

И налево — «хаа»…

Фоун перекрыла их ритм аккордом. Я посмотрел на нее.

В первый раз за все время она не глядела в эту точку пола, что перед оркестром. Она глядела на Криспина.

«Хуу-хаа»…

Мосс поднял кларнет, поправил язычок, сунул в рот мундштук, нервно прошелся по клапанам и заиграл.

С первой нотой кларнета раздался — внезапно и потрясающе — густой, вибрирующий голос гитары Скида: «Дабу-дабай, дабай-дабу…»

И сразу после ее верхней ноты грянул громоподобный, звериный вздох, а потом хохот, хохот — всхлипывающий, с раскатами. И голос — могучий, безумный и гаснущий, как эхо:

— Он не умер, он не у-умер…

Мне нужно было вдохнуть воздуха, и тут я понял, что эти звуки издаю я, что оцепенело стою, глядя на сверкающую гитару и прижимая к щеке микрофон. И начал рыдать. Не мог остановиться. Отшвырнул микрофон — по ушам ударило громом, выхватил из кармана свернутый носовой платок и метнул в гитару, которая все играла тему Латча, играла так, как этого хотел Латч. Платок развернулся в полете. Две штуки ударились об инструмент — он тренькнул. Третий отскочил от скатерти и, вертясь, залетел под стул.

Мофф кинулся туда. Я визжал:

— Попробуй эти, сукин сын! Мофф нагнулся, чтобы поднять, выпрямился. Крикнул:

— Криспин, это… это пальцы!

Сложился пополам и рухнул на пол между стульями.

Криспин издал такой же звук, какой получился у меня, когда я дунул в микрофон. И бросился вперед. Схватил меня за пиджак и за пояс и поднял в воздух. Фоун завизжала: «Дон!!», и тут он швырнул меня на пол. Я завизжал еще сильнее, чем Фоун.