Квадратное колесо Фортуны - Андрей Глухов

Его родители поженились перед самой войной, и к моменту ухода отца на фронт мать уже носила в себе ребёнка. В сентябре сорок первого её мобилизовали на уборку овощей, а в октябре срочно перебросили на рытьё окопов, где и случился выкидыш.

Отец прошел всю войну, отделавшись двумя лёгкими ранениями, но в апреле сорок пятого получил тяжелейшую контузию, год провалялся по госпиталям и пришел домой слабовидящим и слабослышащим, мучимый сильнейшими головными болями. Работать он не мог, получал нищенскую инвалидскую пенсию и заливал свою боль всем, что могло её приглушить. Он корил жену за утраченного ребёнка, порой даже поколачивал, вымещая на ней свою великую обиду за искалеченную жизнь, но категорически не хотел заводить новых детей. Она уже смирилась со своей долей, когда в феврале пятьдесят третьего ощутила себя снова тяжёлой. Семь месяцев ей удавалось скрывать своё положение, но однажды, когда в очередном приступе болезненной ярости муж кинулся на неё с кулаками, она сама ударила его и прокричала в почти глухое ухо: «Не смей, ребёнка зашибёшь!» После долгой паузы отец произнёс только два слова — сначала спросил: «Сколько?», а когда она ответила, крепко поцеловал в губы, чего раньше никогда не делал, и прошептал: «Молодец!» Отец вышел из комнаты, а счастливая мать рухнула на стул. Она не помнила, сколько просидела в прострации, когда вбежала соседка с криком: «Лизавета! Там, у булочной, Петра твоего грузовик насмерть!» Лизавета схватилась за сердце, потом за живот, и начались схватки. Соседи на руках дотащили её до близкой поликлиники и приехавшая через час скорая увезла в больницу и мать, и младенца. У матери случилась горячка, и отца похоронили без неё. Недоношенный младенец был мал росточком, тщедушен и упорно не желал жить. Почти год Лизавета отчаянно боролась сразу с двумя смертями — своей и младенца. Еле ползая, она меняла бутылки с горячей водой, пеленала, кормила неожиданно появившимся молоком, теряла сознание, но приходила в себя, и всё начиналось сначала. Когда однажды доктор сказал ей: «Ну, Лизавета, ты победила, теперь он будет жить», у неё случился сильнейший нервный срыв. Только через год, выйдя из больницы, она зарегистрировала сына и назвала Виктором, Победителем. Эта часть мозаики Витькиного жития сложилась не из подробного его рассказа о перипетиях собственного рождения, но из пяти-шести фраз, брошенных походя и в разное время.

О последующих годах своего полуподвального детства Витька никогда не говорил, но однажды, в порыве откровенности, поведал о впервые испытанном потрясении.

Ему было девять лет, когда мать отправила его на всё лето к бабушке, матери отца, которая жила на окраине городка со смешным именем Осташков, у самого берега озера с красивым и таинственным названием Селигер. Бабушку он видел впервые, хотя знал, что в его младенчестве она целый год прожила у них и уехала, страшно разругавшись с Лизаветой.

Старуха Витьке не понравилась — была она криклива, сварлива и всё время по разным поводам ругала мать. Мужа она потеряла ещё до войны. Мать рассказывала, что вёз он зимой дрова через озеро и сани провалились под лёд. Дед сумел выбраться, но сильно простудился и сгорел за неделю. Младший сын, Николай, сгинул без вести где-то под Волховом, а старший погиб в треклятой Москве под колёсами грузовика. Была ещё дочь, Евдокия, но та сразу после войны выскочила замуж за демобилизованного сибиряка и, укатив с ним на другой конец страны, носа не кажет и даже письмеца не пришлет. «Да и жива ли она ещё», — вздыхала бабка. На второй день Витька, устав от бабкиного ворчания, сбежал на озеро. Он ступил на шаткие мостки, к которым цепями были закреплены две лодки. В одной, спиной к нему, сидел мужик и вычерпывал воду. Мостки зашатались, Витька обернулся и увидел перед собой трёх пацанов лет по двенадцать. «Москвач?» — спросил тот, что повыше. Витька кивнул и тут же улетел в воду. Плавать он тогда не умел, и, бешено колотя по воде руками, огласил округу истеричным поросячьим визгом. Троица на мостках захлёбывалась от счастья. Мужик снял цепь с гвоздя и, отталкиваясь веслом, остановил лодку в метре от Витьки.

— Не шуми, — спокойно сказал он, — не потонешь. Я здесь, да и мелковато тут для утопления. У, шпанюки, — погрозил он кулаком мальчишкам, — вот споймаю, так уши-то надеру.

— Ты сперва споймай, хрыч безногий, — пробурчал высокий и, сплюнув себе под ноги, пошел с мостков. Остальные тоже сплюнули и потащились за своим предводителем.

Витька стоял по горло в воде и постепенно успокаивался.

— Ты это, вздохни воздуху-то и присядь под воду, а потом ноги подожми и погляди, чего будет, — потребовал мужик. Витька подчинился и озеро вытолкнуло его тощее тельце на поверхность.

— Ты раз пять так мокнись, прочувствуй, — посоветовал мужик, — Теперь видишь, что не принимает тебя Селигерушко, убедился?

Мужик ткнул веслом в мостки и лодка отодвинулась ещё на метр.

— Теперь набери воздуху, ложись на озеро и загребай руками вот так, — он показал движения, — и плыви ко мне.

Витька переборол страх и… поплыл. Он вцепился в лодочный борт, задыхаясь и дрожа от возбуждения, с ужасом представляя себе обратный путь к мосткам.

— Ну, вот ты и поплыл, малец, — рассмеялся мужик и легко поднял Витьку в лодку, — чуток мясца наберёшь да потренируешься, и будешь на тот берег сигать. Что делать-то будем, назад иль поплаваем чуток?

Назад Витьке не хотелось, да и весёлая троица расположилась на берегу, покуривая и запуская «блинчики». Мужик, как казалось Витьке, вяло шевелил вёслами, однако лодка быстро скользила по гладкой воде.

— Меня Михал Порфирьичем кличут, можно дядей Мишей звать, а тебя как величать будем?

Витька назвался.

— Ну, вот и познакомились. А ты, значит, Петрухе Салтанкину родным сыночком приходишься, — уточнил дядя Миша и, дождавшись Витькиного кивка, продолжил, — А я Петра хорошо знал — мы ведь соседствуем с бабкой твоей, нас только сморода разделяет. Ты какую больше уважаешь, красную иль чёрную?

Витька, уразумев, что смородой дядя Миша называет смородину, сглотнул слюну и признался: — Обои.

— Ты зелёную смороду не таскай, уши оборву, — грозно предупредил дядя Миша, — дождись, пока вызреет, — закончил он и улыбнулся. — Да я всё их семейство хорошо знал. Петька года на два постарше был, а с Николой мы крепко дружбанились: и на улице и в школе вместе, и на фронт вместе пошли. Я то вот вовремя споткнулся, — дядя Миша кивнул на правую ногу и Витька только тогда увидел торчащую из штанины деревяшку, — а Никола дальше в войну потопал, да и сгинул.

Он замолчал и пристально посмотрел на Витьку:

— А ты похож на отца-то, их порода — Салтанкинская. А в Евдоху ихнюю, так я просто влюблён был. Всё обещал ей, что как подрастёт малость да в сок войдёт, так сразу и женюсь. Да, подросла… — он вытащил мятую «Приму» и прикурил, пряча огонёк в широких ладонях. — Я в сорок втором как пришел из госпиталя на костылях, так сразу к ней, ей аккурат в тот год восемнадцать стукнуть должно было. Ну вот, говорю, пришел я, давай, выходи за меня. А она рассмеялась мне в рожу и говорит: «Это за что же мне счастье такое с обрубком век горевать? Утешить один разок могу, а на женитьбу и не надейся». Плюнул я ей тогда под ноги и ушёл. Стерва, конечно, но красивая была, зараза! — с чувством подытожил он.

Дядя Миша бросил вёсла, снарядил пару удочек и забросил крючки по разные стороны лодки.

— Ты рыбачить-то любишь? — он с надеждой посмотрел на Витьку.

— Я не пробовал, — Витька почувствовал себя виноватым перед этим добрым дядькой, научившим его плавать и защитившим от мальчишек.

— Научу, коль захочешь, — пообещал дядя Миша, — А отца твоего я видел году в пятидесятом — он приезжал сюда на недельку. Ох, и настрадался же мужик от своей контузии, врагу не пожелаешь. Повёз я его раз на рыбалку, высадились мы на остров, удочки закинули, сидим, беседуем, всё чин чинарём, а он вдруг как начал по земле кататься, да вопить благим матом, да об землю матушку головой биться… Думал, убьётся насмерть. Такие, значит, боли были. Хорошо на берегу приключилось, а не в лодке, а то точно потонул бы. Неудивительно, что он потом в Москве под грузовик сиганул.

— Он не сиганул, а попал случайно, — возразил Витька, повторяя слова матери, — он слышал плохо и видел слабо, вот и не заметил.

— Ну да, ну да, конечно, — закивал головой дядя Миша. — Ты глянь там, не клюёт?

Часа через два, поймав несколько плотвичек и окуньков, они разошлись по домам.

— Рыбу бабке отдай, пускай сготовит, — сказал на прощанье дядя Миша.

Бабка равнодушно приняла рыбу и сразу начала чистить, ворча и вздыхая:

— Одним развлеченьице, а другим забота лишняя.

Остаток дня Витька провёл в размышлениях над дядимишиными словами. Так и не придя к какому-нибудь решению, утром он спросил бабку: