Устал рождаться и умирать - Мо Янь

— Ха-ха, родился! — громко воскликнул он и наклонился поддержать меня большими ладонями.

Охваченный невыразимым стыдом и яростью, я отчаянно взревел:

— Никакой я не осёл! Человек я! Я — Симэнь Нао!

Но горло словно стискивали лапы демонов, и, как я ни старался, ни звука не вырвалось. В отчаянии, ужасе и гневе я сплюнул чем-то белым, на глаза навернулись вязкие слёзы. Ладони соскользнули, и я плюхнулся на землю, в липкие воды и похожий на медузу послед.

— Полотенце, быстро!

На крик Лань Ляня из дома, поддерживая большой живот, вышла женщина. Я бросил на неё взгляд: слегка отёчное лицо, усыпанное родинками, как бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Её привела в дом служанкой твоя жена, урождённая Бай. Из какой она семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики.[32] Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть, счастливое выражение лица. К тому же, стоило лишь глянуть на её груди с торчащими сосками и широкие бёдра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены детей долго не было, и она сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно: «Прими её, муж мой! Негоже, чтобы удобрение на чужие ноля растекалось!»

А поле и впрямь оказалось плодородное. В первую же нашу ночь она понесла, и не просто понесла, а зачала двойняшек. Следующей весной родила мне мальчика и девочку — что называется, принесла «дракона и феникса». Мальчика назвали Цзиньлун — Золотой Дракон, а девочку Баофэн — Драгоценный Феникс. Повивальная бабка сказала, что в жизни не встречала женщины, настолько устроенной для деторождения: широкие бёдра, исключительной эластичности родовые пути, плод выскакивает, как арбуз из мешка, — вот и этих двух упитанных младенцев родила легко и просто. Почти все женщины при первых родах исходят на крик и воют от боли, а моя Инчунь хоть бы пикнула. И как повитуха рассказывала, во время родов с её лица не сходила загадочная улыбка, словно она в занимательном представлении участвует — из-за этого повитуха была сама не своя от страха, опасалась: а ну как та родит не ребёнка, а злого духа.

Рождение Цзиньлуна и Баофэн стало огромной радостью для дома, и я велел десятнику Чжану и Лань Ляню, его помощнику, купить десять связок хлопушек по восемьсот в каждой, но, боясь нарушить покой младенцев и матери, приказал отнести их на южную стену вокруг деревни. Когда хлопушки начали взрываться, от доносившегося грохота я был вне себя от радости. Есть у меня одна особенность: при счастливом событии руки так и чешутся поработать, и чем тяжелей работа, тем лучше. И вот под гром хлопушек я засучил рукава, сжал кулаки, словно к драке готовился, пошёл на скотный двор и выгреб чуть ли не десять телег навоза, что накопился за зиму. Ко мне примчался Ма Чжибо, деревенский мастер фэн-шуй — любит тень на плетень наводить, — и говорит этак загадочно: «Мэньши — это моё второе имя[33] — Мэньши, брат почтенный, когда в доме роженица, нельзя ни строить, ни тем более навоз в поле вывозить и колодцы чистить: вызовешь неудовольствие Тайсуя,[34] навлечёшь несчастье на младенцев».

От этих слов аж сердце захолонуло. Но выпущенную из лука стрелу не вернёшь, и любое дело, раз начал, надо доводить до конца, не останавливаться на полпути. Не мог же я всё бросить, когда полхлева уже вычищено! Как говорили древние, человеку даётся десять лет процветания, когда к нему не смеют приблизиться ни добрые духи, ни злые. Я, Симэнь Нао, человек прямой и зла не страшусь, веду себя пристойно и не боюсь тёмных сил, так что с того, если встречусь с Тайсуем? Не успел Ма Чжибо произнести свои подлые речи, как я наткнулся в навозе на какую-то странную штуковину вроде тыквочки. Студень какой-то — прозрачный, упругий. Отбросил её лопатой к краю коровника и стал разглядывать: неужто это и есть легендарный Тайсуй? А у Ма Чжибо лицо посерело, козлиная бородка задрожала, он сложил руки на груди и попятился, кланяясь этому странному предмету, а когда упёрся спиной в стену, развернулся и пустился наутёк. «Если это Тайсуй и есть, о каком благоговейном трепете может идти речь, — презрительно усмехнулся я. — Тайсуй, а, Тайсуй, вот сейчас назову тебя три раза по имени. Не исчезнешь — уж не обессудь, обойдусь с тобой без особых церемоний». И зажмурившись, проговорил: «Тайсуй, Тайсуй, Тайсуй!» Открыл глаза, а эта штуковина где лежала, там и лежит — у края коровника, рядом с кучкой лошадиного навоза, никаких признаков жизни не подаёт. Я взял мотыгу да и развалил её надвое. Внутри такая же студенистая оказалась, как смола, что вытекает из повреждённого ствола персика. Поднял её на лопату и зашвырнул за ограду: пусть валяется в ослиной моче вместе с конским навозом — может, удобрение доброе выйдет, и кукуруза в седьмом месяце вымахает со слоновьи бивни, а пшеница в восьмом свесит крупные колосья собачьими хвостами.

У паршивца Мо Яня так написано в рассказе «Тайсуй»:

…Я налил воды в прозрачную стеклянную бутыль с широким горлышком, добавил туда чёрного чаю, сахара-сырца и поставил за очаг. Через десять дней там образовалась какая-то странная штуковина вроде тыковки. Вся деревня сбежалась посмотреть, как прознали об этом. Сынок Ма Чжибо, Ма Цунмин, перепугался: «Худо дело, это же Тайсуй! В тот год помещик Симэнь Нао точно такого выкопал». Ну а я — молодой человек, современный, в науку верю, а не в чертей и духов. Ма Цунмина выпроводил, штуковину эту из бутыли вытряхнул, разрезал, накрошил — и на сковородку. Когда жарил, от необычного запаха аж слюнки текли. Похоже на холодец с лапшой, вкус отменный, а питательный какой… На десять сантиметров вырос за три месяца после того, как Тайсуя этого слопал…

Ох, и горазд дурить народ этот негодник!

Грохот хлопушек положил конец слухам о том, что Симэнь Нао бесплоден, и многие стали покупать подарки, чтобы поздравить меня по прошествии девяти дней.

Но как только старым слухам пришёл конец, поползли новые — мол, Симэнь Нао откопал Тайсуя у себя в коровнике — и за ночь облетели все восемнадцать деревень Гаоми. Слухи тут же обрастали подробностями: якобы этот Тайсуй — большущее яйцо из плоти божественного происхождения со всеми семью отверстиями, как на голове, — катался по коровнику, пока я не разрубил его пополам, и тогда в небеса устремился сноп белого света. А как Тайсуя потревожишь, через сто дней жди беды — прольётся кровь. Ясное дело, смекнул я, ветер первыми высокие деревья клонит, и завидуют прежде всего богатым. Немало таких, кто втихую ждёт не дождётся, когда на Симэнь Нао беда свалится. Душа была, конечно, не на месте, но я оставался твёрд: если правитель небесный замыслил наказать меня, зачем было посылать таких прелестных детей — Цзиньлуна и Баофэн?

При виде меня лицо Инчунь тоже засияло. Она с трудом наклонилась, и в этот момент я ясно увидел у неё в животе младенца, мальчика с синим родимым пятном на лице — вне сомнения, отпрыска Лань Ляня. Срам-то какой! Пламя гнева змеиным язычком скользнуло в сердце и полыхнуло. Я был готов убить Лань Ланя, обругать последними словами, изрубить на куски. Скотина ты, Лань Лянь, неблагодарная, ни стыда ни совести, сукин ты сын! Всё меня приёмным отцом величал, а потом и вовсе батюшкой. Ну а если я тебе батюшка, то Инчунь, моя наложница, тебе матушка. И ты свою матушку в жёны взял, она твоего ребёнка носит. Все законы человеческие попрал, и поразит тебя за это гром небесный! А уж в аду ты получишь по первое число: с тебя сдерут кожу, набьют сеном, и перерождаться тебе уже скотиной! Но нет на небесах жалости, как нет голоса рассудка в преисподней. Перерождаться скотиной назначили как раз мне, Симэнь Нао, человеку, который ничего худого в жизни не сделал. А ты, Инчунь, вот ведь какого подлого нрава оказалась, как низко опустилась, дешёвка. Сколько сладких речей шептала, лёжа в моих объятиях! Сколько раз клялась в любви вечной! А сама что: кости мои не остыли, а ты уж и в постель с моим батраком. Как тебе ещё совести хватает жить дальше, потаскуха! Да тебе бы руки на себя наложить! Вот пожалую тебе белого шёлка кусок,[35] — нет, белый шёлк не про твою честь, тебе больше подойдёт верёвка, кровью заляпанная, какой вяжут свиней, — чтобы пошла и повесилась на обгаженной крысами и летучими мышами балке! Или четыре ляна[36] мышьяка, чтобы отравилась! Или утопилась в колодце за деревней, куда попадают одичавшие собаки! А перед смертью прокатить бы тебя но улицам на позорном деревянном осле, толпе на потеху! В преисподней же тебя ждёт особое наказание для распутниц: швырнут в яму с ядовитыми змеями, и закусают они тебя! А потом ступишь в круг скотских перерождений, и не вырваться тебе из этого круга во веки вечные! О-хо-хо… Только вот определили в этот круг не тебя, мою первую наложницу, а меня, Симэнь Нао, мужа честного и благородного.