Давайте помечтаем о бессмертье - Илья Сельвинский

И стреляет, ну хоть Паганини,

В людские сердца без промаха.

О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО

Когда объятый туманами Шуман

писал потрясающий свой «Карнавал»,

ему

по ходу темы

пришлось описывать маски.

Маска Шопена!

Шуман,

Растягивая пальцы на клавиатуре,

подобно змеиной пасти,

играет звездный ноктюрн,

в котором легко угадать

руку великого поляка.

Вот Паганини под маской!

Шуман за фортепьяно

дает ощущение скрипки

в изысканной

виртуозности

гениального

итальянца.

Но и в Шопене

и в Паганини

Шуман остался Шуманом.

Могучий массив основного звучанья

в глубинном подтексте

преодолевал

чудесное подражанье

поляку и итальянцу.

Но если иной тамбурмажор,

по клавишам барабаня,

берется

подражать

ноктюрнам и кампанеллам,

эти цитаты вмиг

нахлынивают океаном

и забивают бубен

несчастного джаз-бандиста.

Беркут, слетая с неба,

ввысь уносит барана,

но жадная ворона

запутывается

в его шерсти.

Когда великий Шуман

подсказывал свои ритмы

Чайковскому и Гуно,

Гуно

остался французом,

русским остался Чайковский.

Но горе лилипуту,

попавшему в паутину

звенящих золотом струн:

усваивая чужое,

становится он безродным,

безродным становится,

безликим.

ОДНАЖДЫ У ТЕЛЕВИЗОРА

В самый разгар симфонии — вдруг

У телевизора выпал звук.

Все так же сиял голубой экран,

В нем зрелище стало немым шумом.

Но, перейдя на беззвучную грань,

Оркестр вмиг заболел безумьем.

Дирижер прыгал, как шимпанзе,

Руками махал с идиотским видом;

Вон пианист истерику выдал,

Мчась по клавишному шоссе;

Дева из полотна Боттичелли

Арфу щипала во всю свою страсть;

Ростропович

ярился,

стремясь

Перерезать

горло

виолончели;

Тарелки, тарелки

одни на других

Зря хлопотали.

Флейтисты без шутки

Держали у рта немые гудки

и дули в них,

как

дураки!

Вихри волос. Напряженные мускулы.

Что за ужасная кутерьма…

Эй, скорее: стихов или музыки -

Мир без лирики сходит с ума.

ЖИЗНЬ

О, как обожал он жизнь!

В стихе завихрен, как в смерче,

Владел им особый джин:

Демон бессмертья.

Отлично демон служил!

(Не душу ль поэт ему продал?)

Поэт

огромно

жил:

Работал, работал, работал.

Как бык, работал… Как раб…

Как

четыре

негра…

Он строил воздушный корабль,

Каждая снасть из нерва.

Он каждое слово — на зуб,

Как проверяют червонец:

Они его правду несут,

Колоколами трезвонят.

Поэзии божество

Всходило из мощных прелюдий.

И мир услышал его,

Прислушались к песням люди.

Враги

давно

на дне.

А он все думал о смерти:

Возвыситься бы над ней

В граните, бронзе, меди!

Всю жизнь работал, как бык,

Всю жизнь ковал бессмертье.

Умер -

И стал велик.

А жизнь прошла — не заметил.

ШВЕЦИЯ

Огоньки на горизонте светятся.

Там в тумане утреннего сна

Опочило королевство Швеция,

Говорят, уютная страна.

Никогда не знала революции,

Скопидомничала двести лет;

Ни собрания, ни резолюции,

Но у каждого велосипед.

В воскресенье едет он по ягоды,

Ищет яйца в чаечном гнезде.

Отчего ж в аптеке банки с ядами,

Черепушки в косточках везде?

Почему, как сообщают сведенья,

Несмотря на весь уютный быт,

Тихая классическая Швеция -

Страшная страна самоубийц?

В магазинах гордо поразвесила

Свитера, бюстгальтеры, штаны…

Только где же у нее поэзия?

Нет великой цели у страны.

Что же заставляло два столетия

Жить среди вещей, как средь богов?

Смерти не боится Швеция -

Страшно выйти ей из берегов.

1964

«Наука ныне полна романтики…»

Глуп, как поэт

Наука ныне полна романтики -

Планк, Лобачевский, Эйнштейн, Дирак…

А где-нибудь на просторах Атлантики

Живет на краю эпохи дурак.

Атомный лайнер проходит, как облако,

Луч его стаю акул пережег.

А дурачок невзрачного облика

Тихо выходит на бережок.

Сидит он в чудесной тенистой тайне,

Счастьем лучится все существо.

Ах, поскорей бы умчался лайнер:

Русалка боится шума его.

И лайнер уходит, уходит, уходит,

Как именинник, по горло в дарах…

Вы, умники, знаете все о природе,

А вот русалку целует дурак.

ОКЕАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ

Пепел сигары похож на кожу слона:

Серо-седой, слоистый, морщинистый, мощный.

За ним открывается знойная чья-то страна,

Достичь которую просто так — невозможно.

Но аромат, словно запах женских волос, —

Так пахнут на солнце морские сушеные стебли

Под жарким жужжанием хищных, как тигры, ос…

И все это, все это — в толстом сигарном пепле.

ДИНОЗАВР

Вот тут, где молоденький явор

Красуется у реки,

Когда-то гигант динозавр

Прошел в четыре руки.

Бездушье, сколько ни пялься,

Не видит ни зги пред собой.

А здесь не только пальцы

Оттиснулись в магме седой:

Я вижу хребет зубастый,

Блеск доспехов крутых,

Глубокий и все-таки ясный

Щек полужаберный дых.

Что нас волнует при виде

Такого, как этот след?

Культурой ли нам привиты

Виденья дремучих лет?

И мы, оголтело глазея,

Гадая на все лады,

Смотрим с лицом ротозея

На чуждые эти следы…

Но вдруг на миг заметалась

Ящерица. Она,

Найдя следы, замечталась,

Будто с дремотного сна…

Ползет сквозь всякую заваль,

В себе затаивши века:

Ведь это сам динозавр,

Уменьшенный до вершка!

Но я возродил химеру,

Ее увеличив опять,

Плыву в мезозойскую эру

Лет миллионов на пять.

Стоит серебристы явор,