На всех фронтах - Борис Яроцкий

Полковые санитары с пухлыми сумками поспешили на холм, туда, где оборонялась наша пехота. Но вскоре они вернулись, хмурые и молчаливые, доложили: раненых нет. Верить не хотелось. Ведь еще полчаса назад пехота воевала!

— Раненых было много, — говорили санитары. — Но всех немцы умертвили.

Глазам танкистов предстало страшное зрелище. Раненых, собранных на медпункт батальона, немцы зверски убили. Стреляли в упор. В десяти шагах от блиндажа медпункта лежала мертвая женщина-врач. На голове у нее вместо каски была белая косынка с красным крестом. Хорин, глядя на убитую женщину, тихо произнес:

— А мы их раненых перевязывали… Запомни, Паша.

Налетела авиация. Вскоре с неба посыпались бомбы на беспомощные машины. И тут Павел Гудзь не столько понял, сколько почувствовал, как горько воевать без зенитного прикрытия. Спасибо бронеспасительнице, но при прямом попадании бомбы броня не могла спасти.

Не успели улететь «хейнкели», как на шестьдесят третий полк навалились немецкие танки. Бой длился до темноты. Высокими кострами полыхали машины. Чужие и свои. Шестьдесят третий полк понес тяжелые потери, но выстоял.

Второй день войны оказался не легче первого. Хуже стало с боеприпасами и горючим. Вражеские летчики выслеживали каждую нашу полуторку.

Дивизия, а с ней и шестьдесят третий танковый полк медленно отходили на восток, приближаясь ко Львову. В этом городе у многих офицеров остались семьи. Люди тревожились, ждали машину с почтой. Но писем не было. И только своя дивизионная газета «Красноармейское слово» ободряла. Всех троих журналистов — редактора Ивана Устиновича Бельковича, корреспондентов Семена Михайловича Борзунова и Ивана Ивановича Кравца — танкисты знали в лицо, с ними каждый день встречались и про себя же читали заметки.

Свою фамилию лейтенант Гудзь увидел в газете уже в первые дни войны. Тогда еще был не фронт, а Киевский особый военный округ. Для окружной газеты постарались журналисты тридцать второй танковой дивизии.

Дивизия таяла. Скоро наступило время, когда сам комдив Ефим Григорьевич Пушкин определял для КВ огневые позиции. Дошла очередь получить боевую задачу и лейтенанту Гудзю.

— Встанешь, Паша, здесь. — Полковник показал на развилку дорог. На нижнем обрезе мятой замасленной карты значился город Яворов.

Танк плыл навстречу отходящим войскам. Из-под колес, иссеченных осколками грузовиков, как густой дым, поднималась пыль. Было знойно и душно. Комбинезон прилипал к телу, как раскаленная резина.

Через дорогу черными хлопьями летела копоть. Там после бомбежки горели санитарные грузовики. Вокруг бегали бойцы, ошалевшие от запаха паленого мяса, выхватывали из огня еще живых тяжелораненых.

За черными от копоти деревьями открылось холмистое поле. За ним виднелось небольшое село, на улицах — ни души. У развилки дорог, среди густого шиповника, танк замаскировали.

Ждать долго не пришлось. По дороге с лихой беспечностью пронеслись немецкие мотоциклисты. Останавливать их не стали. Но когда из-за поворота выкатились высокие темно-синие коробки, тут и началась работа. Головной вспыхнул как факел. Остальные танки, расползаясь, словно черепахи, поспешно дали задний ход.

Наводчик успел сделать три выстрела, когда стрелок-радист принял радиограмму. Комдив приказывал немедленно сменить огневую позицию. Фашисты перерезали шоссе. По нему, чтоб не оказаться в окружении, отходила дивизия. Немцев нужно было отбросить и держаться, пока не пройдут тыловые подразделения.

Лейтенант Гудзь, выполняя приказ, недоумевал: почему там, где заслоном вставал батальон Хорина, фашисты не лезли нахрапом? Разгадка была простой: не лезли, где их встречали КВ. Обходили эти страшные для них машины, не ввязывались в затяжные поединки. Трофейные вражеские документы подтверждали догадку: немцы — вояки расчетливые. Уже за месяц до двадцать второго июня на картах и сводных таблицах под названиями советских городов они поставили числа: в какой день эти города будут захвачены.

Одна такая таблица рассмешила наших танкистов как удачная шутка. В ней было напечатано: тридцать вторая танковая дивизия Красной Армии согласно плану вермахта уничтожалась до первого июля. С этой таблицей полковник Пушкин ознакомился второго июля. Он тут же пригласил в штаб журналистов дивизионки.

— Как, по-вашему, мы есть или нас уже нет? — спросил он весело.

— Вопрос не ясен, — ответил Белькович.

— Согласно данным вермахта со вчерашнего дня нашей дивизии не существует, — с иронией сказал Пушкин.

— А кто же тогда воюет? Разве не тридцать вторая?

— Вот я и собрал вас вместе найти форму ответа. Ответ должен быть метким, как огонь наших пушек, и едким, как писали запорожцы турецкому султану. Если мы разучимся улыбаться, нас одолеют.

Гудзь расчищал шоссе от немецкой техники.

Артиллерия противника сосредоточила свой огонь на неистовом КВ. От прямых попаданий снарядов броня гудела как набатный колокол. Командир и наводчик отрешились от всего, что мешало. Мысль была сосредоточена на одном, жила в сознании как заклинание: очистить шоссе от фашистов.

Был ли страх? Страх, кажется, был, но лишь в самом начале боя. Страх дохнул — и где-то глубоко, под сердцем, повеяло холодком смертельной опасности. Но потом, через какие-то секунды, работа притупила это ощущение, его перебороло главное: в горячке боя не проглядеть бы врага, не дать ему взять верх.

Вскоре тылы дивизии пошли по шоссе. А на обочине дороги, вылизанный пламенем снарядов, стоял КВ. По нему словно смерч промчался — не осталось ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. От стального троса чудом уцелел только замок да на башне, как высохшая тушь, чернела окалина.

Много ли надо человеку? Полграмма металла, летящего со скоростью охотничьей дроби. Так утверждают мрачные пессимисты. В бою на шоссе КВ выдержал удар доброго десятка тонн начиненного взрывчаткой металла.

В тот день в сводке Совинформбюро Москва отметила героизм и мужество танкистов полковника Пушкина. Наиболее отличившиеся были представлены к государственным наградам. Лейтенант Гудзь — к ордену Красного Знамени.

Список награжденных лег на планшетку корреспондента дивизионки младшего политрука Борзунова. В тесном окопчике при свете карманного фонаря, висевшего на обрубке корня, корреспондент правил заметку для очередного номера «Красноармейского слова».

В багровой дымке над полями и лесами всходила ущербленная луна. Давно ли младший политрук Борзунов ее видел над родным Воронежем? Тогда она часто воскрешала в памяти песню знаменитого земляка Алексея Кольцова:

У тебя ль, было, поздно вечеромГрозно с бурею разговор пойдет,Распахнет она тучу черную…

Помнится, эти стихи Кольцов посвятил Александру Сергеевичу Пушкину, однофамильцу командира дивизии. «Ответ должен быть… едким, как писали запорожцы турецкому султану…» — звучали слова комдива.

Глядя на луну, Семен Михайлович Борзунов вслух произнес:

— «Числа не знаем, а мисяць на неби, якый у вас, такый и в нас…»

Сидевший рядом младший политрук Кравец, кстати, тоже представленный к награде, торжественно добавил:

— «Поцилуй… нас».

— Правильно! Мы же потомки запорожцев. Потомки! А Гитлер, пожалуй, умом не выше турецкого султана.

К разговору подчиненных присоединился редактор Белькович:

— Вот и нашли форму ответа!

Так в лесу под Львовом родилось письмо «От внуков запорожских, сынов украинских — Гитлеру мерзкому, палачу безумному».

Комдив Пушкин и комиссар дивизии Чепига, ознакомившись с текстом, предложили подписать письмо тем, кто представлен к государственным наградам, а текст опубликовать не в дивизионке, а в газете Киевского особого округа. Письмо было передано по телеграфу как срочное. Неделю спустя самолет сбросил газеты. И лейтенант нашел свою фамилию среди внуков запорожских.

ГРАМОТА-ПОСЛАНИЕ

«Узнали мы, что тебя, собака Гитлер, кто-то спустил с цепи. Начал ты клыки показывать. И мы, казаки бывалые, тебя раскусили: раз взбесился, будешь с пеной у рта по чужим дворам бегать да на людей бросаться. Забежал ты на двор чешский, на австрийский. Не дали тебе по хребту. Ты и начал рыскать по всей Европе.

А теперь в наш двор ворвался. Правда, сразу же попробовал кия. Да кия, видно, тебе мало. Ждут тебя топоры и вилы. А пока не дошла до них очередь, решили мы тебе, гадина, сочинить грамоту-послание.

Славна наша земля! Да не для твоих лап поганых. Каждая тропинка, на которую ты ступишь, будет усеяна колючками.

Богата земля наша! Да не найдешь ты ни хлеба, ни соли.

Хороши хаты наши! Да не откроются тебе двери.